– Он все-таки умер… Ночью, в три часа, в людской у Левенвольда.

Яков внутренне передернулся и спросил:

– Что ж за мною не послали? Может, можно было помочь…

– Не успели – очень уж быстро… Сперва ноги у него похолодели, потом отнялись – и все за полчаса, пока я бежал от своей квартиры. Граф спустился из спальни, хотел послать за тобой – а Сенька уж помер.

– Значит, ангел был – Сенька, – бессмысленно проговорил Яков. – А что обер-гофмаршал, все еще хочет – как в Версале?

– Ты бы видел, как он трясся, – с каким-то злым торжеством произнес Гросс. – Он уже больше не хочет как в Версале. Сегодня мы с тобой сделаем четыре шлейки, к нам специально для этого приглашен скорняк. И ты вдобавок посмотришь на качели – во втором акте дура Лупа поет свою арию на цветочных качелях.

– У вас еще и качели! – искренне изумился Яков.

– «Я надену все лучшее сразу» – по этому принципу строится любое представление нашего обер-гофмаршала, – сказал инженер с мрачным юмором. – Одевайся, Яков, и едем – если не хочешь услышать от начальства, какая ты арестантская запеканка.

Видать, несчастная запеканка все еще жгла его сердце…

Когда они приехали, Ла Брюс командовал в своем царстве как ни в чем не бывало. На галереях появились четыре скрипача, и концертмейстер раздавал им, запрокинув голову, свои категоричные указания. Конь со сцены пропал, но прибавились свисающие под потолком качели. У самого задника угрюмо топтался хор, из-за кулис любопытно выглядывали мордочки Октавии и Поппеи, в простоте – Лукерьи и Оксаны.

– По чистой случайности вы угадали, – высокомерно признал Ла Брюс, обращаясь к сердитому Гроссу. – Это вульгарная фортуна, карта легла… Там, за сценой, сидит ваш скорняк, режет ремни для шлеек. Ступайте, руководите…

– Нет фортуны, есть наука, знания, законы анатомии и земного тяготения, – жестко оборвал его инженер. – Я обучался два года у академика Крафта, прежде чем позволил себе иметь суждение… А вы, маэстро, вчера убили человека – попросту из каприза. Из желания иметь у себя – как в Версале.

– Мне безразлично, как в Версале у нас будет или как в Блистательной Порте, – немедленно отступил со своих позиций Ла Брюс. – Но его сиятельство настаивал, а я обречен его слушаться.

– А где он? – тут же спросил Ван Геделе.

– Отправляет свои обер-гофмаршальские ритуалы, – развел руками концертмейстер. – Вот-вот явится. Что вы думаете о наших качелях? Не сверзится ли с них певица, если сядет без страховки?

Яков взошел на сцену, снизу вверх поглядел на качели – два каната, широкая прочная доска. Гросс тоже подошел и задрал голову:

– Лупа девка дикая, деревенская – спужается и грохнется со всей дури. От греха стоит подстраховать ее все-таки лонжей. Как думаешь, Яков?

– Согласен, друг мой Пауль, – в тон ему отвечал доктор. – Лучше привяжите.

– Принято! – хлопнул в ладоши Ла Брюс. – А теперь попрошу вас со сцены, я должен хоть что-то предъявить, когда явится начальство. На сцене – хор, Поппея, Аницетус! Сперва хор, потом дуэт. Октавия на качелях, сегодня без страховки. Лупа, деточка, вступаешь с арией после Аницетуса. Скрипки – к бою!

Скрипачи и в самом деле держали смычки, как будто вот-вот начнут на них сражаться. Лакей подал Ла Брюсу флейту.

– И на дуде, и на трубе, – шепотом прокомментировал по-русски Гросс. Они с Яковом стояли перед сценой и смотрели – Лупа-Октавия уселась на сползшие вниз качели, и уточкой выплыла на середину сцены Оксана-Поппея. Хор встал ровнее и втянул животы…

– Где же мой Аницетус? – возопил Ла Брюс, убирая флейту от лица. – Где этот пьяница?

– Прошке вчера ввечеру камергер Бюрен выписал плетей, – лакей, что с футляром от флейты, опустил голову и как будто даже прижал уши – от грядущего скандала. – Прошка наш тошнил с перил, а камергер это дело увидел. И отправился Аницетус с запиской на конюшню – а обратно его уже несли… И сегодня лежит…

– Почему я не знаю? – растерялся Ла Брюс. – Когда он встанет?

– По прогнозу – завтра, не сильно побит, – осторожно предположил лакей.

– О боги, ну за что? – в пространство простонал Ла Брюс и тут же приказал: – Что тут поделаешь, начинаем без Аницетуса…

– Я мог бы спеть Аницетуса, я неплохо его помню. У меня, конечно, недостаточно голоса, но хватит для одной репетиции…

«Умение появляться бесшумно – самое дорогое для шпиона, – вспомнил Яков уроки своего покойного де Лиона. – Можно услышать многое, в том числе и о себе – не предназначенное для ваших ушей».

Обер-гофмаршал явился опять внезапно и беззвучно – и стоял перед сценой, как золотая самодовольная статуя.

– О, тогда прошу на сцену, граф, – и мы начинаем! – с необъяснимым удовольствием провозгласил Ла Брюс. – Скрипки – к бою!

Гофмаршал ступил на сцену – на меловую помету «Аницетус». Запела мучительно и жалобно флейта, торжествующе вступили скрипки. Хор поднатужился и выдал гнусавое:

Sei gegrüßet neues Licht!

Laste deiner Gottheit Strahlen

Unsern Horizont bemahlen…

Кланяюсь тебе, новый свет!

Пусть лучи твоего божества

наш горизонт окрашивают… (нем.)

Поппея, делая округлые дерганые жесты, в точности как балерина на шкатулке, пискляво пропела:

So dringe durch Nebel

durch Wolcken und Luft

Zur seligen Wohnung der funckelnden Sternen…

Так лети сквозь туман,

сквозь облака и воздух

в блаженную обитель сверкающих звезд… (нем.)

Яков ждал, какой оперный голос окажется у Левенвольда, столь самоуверенно выскочившего петь. Гофмаршал на сцене чувствовал себя как рыба в воде, красиво переступал стройными ножками, делал галантные жесты и явно сам себе очень нравился. Он вступил, кажется, чересчур рано:

Nun dein Befehl und meine Pflicht

Ist untertänigst ausgericht…

Теперь твоим приказам мой долг

смиренно подчиняться… (нем.)

Слабый тенор его не дотягивал до целого альтино и словно стеснялся быть звучным – Левенвольд как будто мурлыкал легкомысленную куртуазную балладу. Ла Брюс легонько дернул щекой – от такой манеры, но стерпел. Гофмаршал красиво воздел напоследок звякнувшую браслетами ручку, отступил на шаг назад, и Ла Брюс махнул приглашающе Лупе на качелях – начинай.

Качели как-то неуместно поднялись над полом еще на несколько аршин и замерли.

Вчера Яков слышал ее голос – все эти зацикленные