Шрифт:
Закладка:
Григорьев слегка приподнял бровь, но ничего не сказал.
— Недавно вы получили документы от товарища Студенцова, — продолжил я. — Но задумывались ли вы, почему материалы переданы именно сейчас, сразу после решения комиссии ВСНХ?
Климов резко поднял голову от бумаг:
— Вопросы здесь задаем мы, гражданин Краснов.
Я проигнорировал его, продолжая смотреть на Григорьева.
— Комиссия под председательством Орджоникидзе только что преобразовала мой промысел в Специальное управление. Студенцов требовал передачи промысла под контроль Главнефти и проиграл. И сразу после этого появляются якобы свидетельства о моих преступлениях. Не находите это странным?
Григорьев переглянулся с Климовым, но его лицо оставалось непроницаемым.
— Это чистая ведомственная интрига, — продолжил я. — Студенцов мстит за провал своих планов. Используя органы как инструмент.
— Достаточно, — резко оборвал меня Григорьев. — Мы не заинтересованы в ваших домыслах о мотивах других лиц. Нас интересуют конкретные факты вашей антисоветской деятельности.
Я попытался сменить тактику:
— Товарищ Григорьев, вы образованный человек. Наверняка понимаете ценность наших разработок для промышленности страны. Неужели срыв нефтяной программы сейчас, накануне непростых международных событий…
— Прекратите эти попытки манипуляции, — Григорьев устало протер глаза. — Они не сработают. Перейдем к фактам. Объясните происхождение этих документов.
Он выложил передо мной стопку бумаг. Технические чертежи инновационного нефтеперерабатывающего оборудования, которое мы разрабатывали.
— Откуда у вас проектная документация, идентичная разработкам американской компании Standard Oil? Разработкам, которые даже не были опубликованы?
Я почувствовал, как мой план рушится. Следователи оказались слишком опытными, чтобы поддаться на попытки столкнуть их интересы или посеять сомнения. Они методично следовали своей линии, не отвлекаясь на мои маневры.
Допрос продолжался еще несколько часов. Я пытался разными способами внести разлад в их работу.
Намекал на интриги внутри ОГПУ, упоминал возможные связи Студенцова с иностранными фирмами, акцентировал внимание на экономических последствиях срыва нефтяной программы. Но всякий раз натыкался на профессиональную стену.
К концу дня я понял, что моя тактика провалилась. Когда меня вели обратно в камеру, ощущение поражения давило тяжким грузом.
В тесной камере я опустился на нары, ощущая опустошенность и физическую усталость. Моя изощренная тактика психологических маневров, которую я считал беспроигрышной, разбилась о простую профессиональную выучку следователей ОГПУ.
Они видели подобные приемы сотни раз. Для них это часть рутины.
Наступала ночь. Третья на Лубянке.
Ситуация ухудшалась с каждым часом. Я услышал, как в соседней камере кого-то допрашивают прямо посреди ночи. Приглушенные крики, звуки ударов… Они переходили к активным методам воздействия.
Скоро дойдет очередь и до меня.
Рациональное мышление человека XXI века подсказывало: нужно кардинально менять стратегию. Взглянуть на ситуацию под другим углом.
Кто может вытащить меня отсюда? Кто обладает достаточным влиянием?
Орджоникидзе? Возможно, но сумеет ли он противостоять ОГПУ? Особенно если ему предъявят «доказательства» моей шпионской деятельности.
Мышкин и Рожков? Они наверняка пытаются помочь, но их возможности ограничены.
Военные? Заинтересованы в моих поставках, но вряд ли станут рисковать из-за одного человека.
Вывод напрашивался сам собой. Единственный человек, способный прекратить это дело одним словом — Сталин.
Только его приказ имеет абсолютный вес. Только его решение не подлежит обсуждению.
Но как до него добраться? Как преодолеть все барьеры огромного бюрократического аппарата, который создан именно для того, чтобы фильтровать информацию, поступающую наверх?
Я встал с нар и начал ходить по камере, чувствуя, как мысли приобретают ясность. Нужен принципиально иной подход.
Не юлить, не манипулировать, а использовать мое главное преимущество. Знания из будущего.
Я должен предложить нечто настолько ценное, что информация будет передана на самый верх. Что-то, что невозможно игнорировать.
При этом важно дозировать информацию. Слишком много деталей вызовет подозрение в шпионаже. Слишком мало не привлечет должного внимания.
К утру план созрел. Я попросил у надзирателя бумагу и карандаш для письменных показаний. После некоторых колебаний мне выдали несколько листов и огрызок карандаша.
На первом листе я написал крупно: «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. ЛИЧНО ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ. ИНФОРМАЦИЯ СТРАТЕГИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ».
Затем я изложил суть:
'Товарищ Сталин!
Обращаюсь лично к Вам, поскольку владею информацией исключительной важности для безопасности СССР. Информацией, которую не могут правильно оценить следователи ОГПУ.
1. Германия под руководством набирающей силу национал-социалистической партии тайно восстанавливает военный потенциал в обход Версальского договора. По моим данным, концерн Krupp совместно с Рейхсвером ведет разработку новых танков, замаскированных под сельскохозяйственную технику. В ближайшие годы Германия превратится в главную военную угрозу для СССР.
2. Япония готовит экспансию в Маньчжурию, что создаст прямую угрозу дальневосточным рубежам СССР. Первые действия начнутся в сентябре этого года.
3. В Вашей личной библиотеке на Ближней даче хранится том Макиавелли в красном кожаном переплете с золотым тиснением, который Вы читаете в вечернее время, делая пометки красным карандашом на полях. Эту деталь знают лишь несколько человек из Вашего ближайшего окружения.
Я готов предоставить дополнительную информацию исключительно лично Вам. Речь идет о будущем нашей страны.
Леонид Краснов, руководитель Специального управления по разведке и разработке нефтяных месторождений между Волгой и Уралом, директор-распорядитель Горьковского автозавода и группы промышленных предприятий'.
Перечитав написанное, я сложил листы и вызвал надзирателя.
— Передайте это следователю Григорьеву, — сказал я. — Это особо важная информация для высшего руководства.
Надзиратель равнодушно взял сложенные листы и ушел. Я не особенно рассчитывал, что послание быстро дойдет до адресата, но это первый шаг.
В тот же день, когда меня привели на очередной допрос, я обнаружил, что атмосфера изменилась. За столом сидел только Григорьев, и перед ним лежало мое письмо.
— Что это за комедия, гражданин Краснов? — спросил он, постукивая пальцем по бумаге. — Вы серьезно рассчитываете, что подобные фантазии дойдут до товарища Сталина?
— Это не фантазии, — твердо ответил я. — Проверьте указанные сведения. Если не подтвердятся, можете расстрелять меня как шарлатана. Но если я прав — а я прав — информация должна дойти до товарища Сталина.
— А откуда вам известны такие… интимные детали о личной библиотеке? — В глазах Григорьева промелькнуло что-то похожее на тревогу.
— Это неважно, — спокойно ответил я. — Важно, что я действительно обладаю информацией стратегического значения. И готов поделиться ею только с товарищем Сталиным.
Григорьев долго изучал меня взглядом.
— Вы играете в опасную игру, Краснов. Если это блеф…
— Не блеф, — перебил я его. — И вы рискуете гораздо больше, чем я, если эта информация не дойдет до верха. Представьте, как будут оценены ваши действия, если потом выяснится, что вы блокировали доступ к данным стратегической важности?
Это был рискованный ход, но необходимый. Григорьев должен почувствовать личную ответственность за решение.
— Допрос окончен. Вернитесь
