Ох, как он смотрел! Недобро, исподлобья, как инквизитор на еретика. Распознал ли в облепленном снежными комьями чудаке, свалившемся с поднебесья, опального репортера, с которым не так давно общался?

В номере Федько заметались продолговатые кляксы. Часовые! Увидели труп, сейчас подбегут к окну, начнут шмалять из винтовок… Вадим припустил по улице, утопая лаптями в крупитчатых бороздах. Скорее, скорее!

Он не заметил, как добежал до Воздвиженки. У издательства «Крестьянской газеты» замедлил шаги, – сердце рвалось из груди – обхватил рукой столб, продышался. Рядом захрустели сапогами двое патрульных.

– Пьяный? Где живешь?

Не показывая лица, отмычался. Те поленились возиться с голодранцем и ушли.

Спасен!

Глава VI

имеющая несколько научный оттенок

Опалиха в фантазии Вадима возникла неслучайно. Название непроизвольно сорвалось с языка, и это могло серьезно навредить одному уважаемому человеку, без того изрядно обожженному в домнах мятежей и войн. Но теперь уже было все равно – Федько не проболтается, а больше никто и не слышал.

В свое нынешнее логово Вадим попал около часа ночи. Долго кружил по Москве, уворачиваясь от усиленных нарядов и проверяя, нет ли преследования. В клетушку истопника он завалился весь перемерзший и залепленный снегом, как Санта-Клаус. Аннеке, умничка, догадалась споить Серафиму полторы чекушки первача, выменянного на вязаную муфту в Таракановке. Там одна тетка, приехавшая на заработки из рязанского села, знатно варила бурячный самогон, который сбивал с ног даже самых стойких пропойц. К моменту появления Вадима Серафим валялся на своем лежаке и выводил рулады, от которых колыхало паутину в углах.

– Наконец-то! – переволновавшаяся Аннеке припала к индевелому зипуну. – Я не знать, что и думать. Поздно, а тебя нет…

Вадим не посчитал целесообразным приукрашивать действительность и пересказал обстоятельства драмы, разыгравшейся в «Национале». Аннеке слушала, затаив дыхание, и подливала ему в стакан недопитую Серафимом сивуху. После ста граммов Вадим согрелся, стащил с плеч зипун и отодвинул от себя чекушку с тинистыми опивками.

– Шабаш. Завтра вставать р-рано.

– На съемки?

– Нет. Мне теперь туда путь заказан. Верлинский видел меня в этом жупане. Правда, без бороды, но может опознать. Да мало ли кто еще…

Вадима неотвязно преследовали мысли о том, кто и почему убил Федько. Ребята из ОГПУ и УГРО не стали бы устраивать фарс с подсовыванием пистолета. Всадили бы лежащему дозу свинца в мозжечок, а потом написали в протоколе: убит при попытке к сопротивлению и бегству. Если геройский краском чем-то не угодил властям и они приняли решение его ликвидировать, то свалить убийство на замаравшего свою честь гражданина Арсеньева куда как способно! Но лучше, чтобы означенный гражданин до суда не дожил, отдал концы прямо на месте преступления.

Вадим склонялся к мнению, что Федько устранили свои. Подтверждение тому – условный стук в дверь. Причиной могла стать слежка за ним. Побоялись, что он потянет за собой на дно всю подпольную организацию, вот и порешили. Но кто этот ассасин, что проник в охраняемое здание гостиницы? Вадиму в который раз представился Верлинский, стоявший за гардиной. Его номер – через стенку от Федько. Спроста ли?

Постойте… В записке, которую нес Ломбертс, говорилось что-то про белый плащ. Этот эпитет применим много к кому – в том числе к Верлинскому. Он носит именно такой… Но в голове не укладывается, что видный шахматист, призер всероссийских соревнований, действует в сговоре с преступниками!

– Так зачем тебе рано вставать? – переспросила Аннеке, не дождавшись внятных пояснений.

– Поеду к своему профессору.

Доктор юридических наук Дикань – это и был тот уважаемый человек, что обосновался в Опалихе. Перед войной он преподавал в Петербургском университете, где на юрфаке учился совсем еще юный студиозус Арсеньев. После революции почтенного лектора выселили из квартиры на Литейном и собирались упечь в Кресты за то, что помогал выращивать царских тиранов и сатрапов. Но кто-то из его учеников, ставший большой шишкой в Петроградском ЧК, отстоял педагога. Спасло еще то, что жена Диканя была простолюдинкой. Сделав скидку на ее правильное происхождение, семью не стали третировать, и профессор уехал в Опалиху, где жили родители супруги. Там он занялся сельским трудом, культивировал картошку, пробовал даже развести в Подмосковье виноград. В девятнадцатом году жену и тестя с тещей унесла эпидемия испанки. Дикань остался в одиночестве, превратился в затворника и покидал стены своей избенки не чаще двух раз в неделю – чтобы купить продуктов и провести занятия по ликвидации безграмотности (пришлось взять на себя эту обязанность, иначе заклеймили б за тунеядство). Вадим, обосновавшись в столице, изредка навещал любимого учителя, привозил ему кое-какие деликатесы из спецпайков и новые книги, до которых Дикань был охоч, как наркоман до опийного зелья.

На сей раз он приехал без презентов, но с огромной просьбой: дать дельный совет. До поселка добрался на попутном товарняке, дальше, от станции, пошел пешком. От клоунской бороды отказался, но повязал нижнюю половину физии платком, как делают страдающие зубной болью.

Ненастье улеглось, из лимонных облачишек проглядывало блеклое солнце.

Жилище профессора находилось неподалеку от реквизированного помещичьего дома, где ныне разместилась детская колония с милым названием «Васильки». Дикань отворил калитку и был шокирован обликом давнего знакомца.

– Вадим Сергеевич… вы? Что с вами, сударь мой? Никак захворали?

– Здоров, как бык, Р-роман Юрьич, – бодро ответил Вадим, поскорее прошмыгивая в дом.

– Так не иначе с карнавала ко мне явились? По какому поводу этот костюмированный бал, сударь мой?

– Это не бал. А обмундирование мое пускай вас не смущает. Служба, знаете ли, обязывает иногда р-рядиться…

– А! – заморгал профессор. – Понимаю, понимаю… Спецзадание?

Дикань был одним из немногих штатских, знавший о принадлежности Вадима к ОГПУ. Он ничуть не попрекал этим, замечал философически: «Вы, сударь мой, не способны на подлость. Меж тем одаренные юристы нужны любой правоохранительной системе. Верю, что такие, как вы, когда-нибудь исправят существующие перекосы…» Утопизм престарелого преподавателя трогал Вадима до глубины души.

В избенке было прибрано, – Дикань любил чистоту. На покрывавшей стол домотканой скатерке кипел пузатый самовар. Профессор