– Я тебе нравиться?

Могла бы и не спрашивать. Томление из сердца перетекло ниже, переросло в страстный, всесожигающий раж. Вадим неловко, по-медвежьи, облапил девушку и притиснул к себе так крепко, что она ойкнула. Но не оттолкнула, не отстранилась, не уперлась ручками в грудь, как поступают флиртующие жеманницы, играющие в застенчивость. И не размякла затасканной блудницей: делай что хочешь, я вся твоя. Нет, ее плоть была упругой, жаждущей ласк, готовой раскрыться, как бутон майского тюльпана, и одуряюще желанной…

Да ведь у нее никогда не было мужчин, догадался Вадим. Сколько ей – лет двадцать? Самый сок, пора расцвета. У ее народа, впрочем, свои понятия о взрослении, но одно непреложно: она созрела для любви, для того фантастического мгновения, когда лучистые подростковые мечты превращаются у кого-то в разочаровывающе-тривиальную случку, а у кого-то в неземное блаженство. Если это сейчас случится, то не потому, что он захотел, а она уступила мужскому напору, и не из праздного любопытства, а из-за великого чувства, которое давно уже поспело в ней и распирало, как налившийся плод.

Вадим приник к ее устам, свежим, словно лесной родник. О да! – именно такими, не блещущими новизной словесами обозначилось в его голове это действо. Что поделать, далек он от высокой художественности, да и не та оказия, чтобы подбирать подходящие метафоры. Зато как задышала Аннеке, как заходила ее грудь под утлой кофтейкой!

– Меня никто еще не целовать в губы… – выдохнула она жарко.

Он поднял ее, невесомую, и посадил на лежанку. В тишину Серафимова полуподвальчика ворвалась какофония – Вадим как будто стоял под колоколами Ивана Великого, трезвонившими на разные лады. Хотелось сбросить постылую одежду и немедленно, не теряя ни секунды, сделать то, чего – как не заметить! – ждала и Аннеке. Ждала, боялась, но – хотела.

Правая ладонь Вадима змеей проползла под ее кофточку, а левая заскользила по колену. Колокола, обезумев, долбились в череп, и сквозь их звон кто-то выкрикивал куски читанного еще в войну: «…Ничего, что бронзовый… холодной железкою… хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское!»

Объятая неодолимым пылом Аннеке сама потянула кофту через голову, но дверь вдруг мерзостно заныла, и в каптерку ступил, покачиваясь на раскоряченных ногах, клятый Серафим. Сконфуженная Аннеке одернула кофту и, точно защищаясь от подозрений в беспутстве, накинула на себя зипун. Вадим отступил за лежанку и прикрыл некую часть организма, которая повела себя сообразно ситуации, такой многообещающей и обидно прерванной.

– Ты что, уже все сделал?

– А чего там делать? – засмеялся-закаркал Серафим. – Печки фактически растопил, через полчасика гляну.

Он был навеселе: кто-то из отзывчивых служителей академии – завхоз или столовский повар – плеснул из сокровенных запасов, дабы страдалец поправил здоровье после вчерашнего. Налил, однако, по-скупердяйски, поскаредничал, поэтому довольным Серафим не казался.

– Вадюх, дай рупь! Перехмур у меня, бодун крепчает, факт…

Аннеке вложила ему в корявую хваталку рублевую монету.

– Бери. Сходи, купи, что нужно.

– Богиня! – просиял Серафим. – Фактически Афина Паллада! Век за твое здравие свечки ставить буду!

Зажав деньги в кулаке, он вывалился на улицу. Дверь закрылась, Вадим и Аннеке снова были наедине, но смерч, захвативший их минутами ранее, уже подутих. Они косились друг на друга с запоздалой стыдливостью, как нашкодившие дети, осознавшие всю неуместность своих проказ.

Вадим покхекал, прочищая горло.

– Мне к ученым пора. Не знаешь, где достать приличный костюм?

В ЦДУ Вадим явился разряженный, как гаер из шапито. На ногах – песочного колера штиблеты и суконные гамаши. Под задрипанным полушубком – летний чесучовый пиджачок. На голове – провонявший нафталином картуз. Все это с бору по сосенке насобирала неутомимая лопарка – что-то позаимствовала из театрального имущества, что-то выпросила на время у сокурсников. Вадим трясся в выстывшем автобусе, подперев рукой замотанную платком челюсть, и думал об опасности, которой себя подвергает. Если узнают – загребут за милую душу. Но отсиживаться у Серафима он не имел права. На турнире самоочевидно наклевывалось что-то поганое. А кто предотвратит? Паяц Абрамов? Если Верлинский донес ему, что видел переодетого Вадима спускающимся по проводу из номера Федько, где часовые в то же время обнаружили труп, нечего и сомневаться в выводах следствия. Теперь к уже имеющимся обвинениям гражданину Арсеньеву припаяют еще и убийство героя. В общем, снисхождения точно не будет. А между тем настоящие убийцы разгуливают на свободе, вынашивают свои подлейшие замыслы. И только у Вадима есть какое-никакое представление о том, кто эти люди.

Улица Пречистенка уже четыре года носила новое имя – Кропоткинская. Вадим дошел до ворот с двумя лежащими на пилонах белокаменными львами, миновал аллейку с нагими деревьями. Сложив пальцы крестиком – на удачу, – он снял с лица платок и вошел в здание, значившееся на городских картах под номером 16.

Особняк, возведенный на развалинах сгоревшего в Отечественную войну дома генерала Архарова, принадлежал до революции супругам Коншиным и в начале века был существенно перестроен. Появились зимний сад в виде просторного эркера, шесть плоских пилястров, декоративная лепнина, забор с балюстрадами, но, что куда практичнее, – канализация, водопровод и вытяжная система. В семнадцатом году усадьбу сумел заполучить промышленник и финансист Путилов, но так в нее и не переселился – после череды переворотов и провала корниловского мятежа уехал в Париж, а все его имущество по декрету СНК отошло Советскому государству. Пречистенский дом подновили, и по инициативе писателя Горького в нем обрели приют ученые, а также деятели искусств.

Вадим ступил в приемную на первом этаже, где за рассохшимся секретером сидела молодуха с выпирающим из-под сатиновой блузы бюстом и выкрикивала в телефонную трубку, проглатывая звуки:

– А я вам грю, что лекция по гибрдзации переностся на вскрсенье… Да! Читать будт тварщ Мичурн… Тварщ, не спорьте, у меня графк… Все, до свданья!

Закончив телефонировать, она водрузила трубку на рычаг и всем корпусом поворотилась к Вадиму.

– Вам кого, тварщ?

Темп речи у нее не изменился.

– Мне нужен Григорий Моисеевич, – церемонно поклонился Вадим, посчитав, что в святилище науки следует вести себя чинно. И добавил: – Фишман.

– А вы откуда? – с неожиданной расстановкой