пялились, очень уж колоритен был гость. Седой, морщинистый лицом, неопрятной сизой щетиной заросший — на вид ему можно было дать лет семьдесят, но держался он как пятидесятилетний здоровый мужик — не сутулился, по-стариковски мелко не суетился, губами не шамкал; чувствовалось, что и в руках у него сила есть, и с головой всё в порядке. Возможно, был он когда-то военным — слышалось нечто такое в его манере говорить, да и кутался он не в фуфайку какую-нибудь, а в потёртый армейский плащ.

— Вы, ребятки, небось, по грибы ходите, — продолжал Степан Михайлович, будто бы сам с собой разговаривая. — Девчонок, чай, по округе гуляете. В деревни соседние короткими дорогами бегаете. Может, на рыбалку кто, было дело, надумал, у нас тут речки небольшие, но все с рыбой.

Он не спрашивал, он утверждал. Спорить с ним никто не собирался, так что все молчали, ждали, что будет дальше.

— И хочу я у вас поинтересоваться вот чего… — Степан Михайлович дочистил сапоги, бросил щепку в огонь и только теперь внимательно заглянул в лица собравшихся полукругом студентов. — Не видали ли вы где скотины дохлой? Тут случай такой: один дурачок из соседнего совхоза приворотил к нам прицеп со скотом и вывалил, сам уже не помнит где. Пьяный же, да и ночью дело было — кто б ему днём-то разрешил? А? Не встречали?

— Нет, — сказал доцент Борисыч. — Скотины не видали.

— Не видали, — торопливо подтвердил Димка Юреев.

— Жаль, — помолчав минуту, сказал Степан Михайлович. — А я уже с ног сбился, разыскивая.

— А зачем вам скотина эта? — как бы не очень-то и интересуясь, спросил Серёга Цаплин.

— То-то и оно, что мне она совершенно ни к чему, — ответил Степан Михайлович и легко поднялся на ноги. От резкого движения полы армейского плаща разошлись, и кое-кто успел заметить блеск тяжёлого длинного клинка, висящего у старика на поясе.

— Если вдруг что-то встретите, — сказал Степан Михайлович, поправляя одёжу, — сейчас же сообщите мне. Я в крайней избе живу, что на въезде в деревню. Мой дом тут, как бы, один такой — ну знаете, небось.

— Сообщим обязательно, — сказал Иван Панин и украдкой показал кулак открывшему было рот Михе Приемышеву.

Парни давно уже договорились меж собой, что про скотомогильник и про случившуюся там аварию они и слова никому не скажут, и намёка не сделают. Ну а если объявится милиция, тогда, понятное дело, всем надо будет держаться одной версии: да, была драка, и от трактора бежали, но что кто-то где-то перевернулся — вот только сейчас услыхали, честное комсомольское, истинный крест!

Степан Михайлович ушёл, и опять начался дождь. Костёр погас почти сразу, но на это никто не обратил внимания. Все торопились домой, выбирали картошку на еду — чтоб была поровней и почище.

— Вы ничего не хотите мне рассказать? — спросил бородатый доцент Борисыч, химическим карандашом помечая в своей тетради, сколько вёдер совхозной картошки будет унесено с поля.

— Нет, Борис Борисович, — почему-то вздохнув, сказал Коля Карнаухов. — Нечего рассказывать. Всё нормально.

— Всё нормально, — подтвердил Димка Юреев и вспомнил, как мимо его лица пролетела пережившая удар нунчак мышь.

Она не выглядела нормальной.

Ну вот совсем.

* * *

В тот вечер, возвращаясь с поля, ребята видели нечто странное. На краю деревни за огородами какая-то рослая хмурая старуха, одетая во всё чёрное, жгла связанных пучком куриц. Бедные птицы бились в мокрой траве, охваченные огнём, а бабка брызгала на них керосином и что-то приговаривала, будто каркала.

* * *

Коля Карнаухов проснулся посреди ночи. Точного времени он не знал, но чувствовал, что сейчас самая глухая пора — часа два или три. В брюхе крутило и постреливало — видимо, выпитое в ужин молоко действительно было кислое. Коля обхватил живот руками и перевернулся на другой бок, надеясь опять заснуть, но резь лишь усилилась, а бурление в кишках сделалось совсем уж неприличным. Коля негромко застонал и сел в постели, хлопая глазами и пытаясь хоть что-нибудь разобрать в темноте.

— Вольдемар, — тихонько позвал он соседа.

Хозяин фонарика и батареек спал.

— Серж, — чуть слышно окликнул Коля приятеля.

Серёга дрых, как убитый.

В окна мягко постукивал дождь. Справа кто-то громко посапывал — кажется, Димка. В дальнем углу натужно храпел и булькал Миха Приёмышев — опять, небось, башку неудобно запрокинул, вот и давится.

Коля, зажавшись, перетерпел приступ рези и спустил ноги на пол. Нашарил спички на тумбочке. Ощупью отыскал под койкой холодные и влажные внутри сапоги. Обулся, содрогаясь. Накинул на плечи ватник с инвентарным номером на спине. Чиркнул спичкой, поднял огонёк повыше, проверяя, свободен ли путь к двери. Поёжился, представив, как побежит тёмной улицей к дощатому сортиру — слева мокрые кусты стеной, справа жухлая крапива в человеческий рост.

Держась за больной живот, он прокрался на веранду, отпер уличную дверь и встал на крыльце, собираясь с духом для последнего рывка.

Вода мелко сеялась с карниза, лёгкий ветер чуть шевелил кусты. Темнота укрыла деревню, спрятала избы, схоронила дворы, заборы и колодцы. Один щитовой барак от всего человеческого мира и остался — но сойди с крыльца, шагни поглубже во тьму — и он тоже исчезнет, растворится, будто кислотой без остатка съеденный.

— Бр-р! — сказал Коля и прыгнул под дождь.

В будку сортира он буквально ворвался, едва её не опрокинув. Стащил трусы, задвинул шпингалет, раскорячился над круглой, дышащей холодом дырой. Полегчало!

Переведя дыхание, он проверил, на месте ли мятые газеты, нащупал их за балкой и успокоился окончательно. Вспомнил, что где-то тут припрятан и свечной огарок в стеклянной банке. Отыскал его, зажёг, зря исчиркав три дефицитные красноголовые спички. Вытащил из-под газет потёртый журнал «Крокодил», устроился поудобней — насколько это было возможно.

Теперь он никуда не торопился, решив, что уж лучше он как следует отсидится за один присест, чем потом побежит сюда ещё раз.