— Ты про домового, что ли? Так я всё придумал. Вон вокруг изб сколько брошенных, и у нас тут, и в Никулкине, и в Ширяеве. Возьму веник, как ты меня научила, принесу себе нового домовика. А коли опять не услежу за Жуком, так и ещё одного к себе перетащу. Изб пустых много, на мой век хватит.

— А не жалко?

— Кого? Домовых? Может и жалко. Да только, сама посуди, смерть им при любом раскладе выходит. Ну сколько ещё дома эти простоят? На глазах же гниют, хиреют, разваливаются.

— Может и прав ты, — тихо сказала Тамара. — У самой сердце кровью обливается, когда на избы такие гляжу. А уж хозяину-то каково там одному — страшно подумать…

— Кончается их век, Тамара, — сказал Фёдор Иванович. — Да и наш тоже. Знаешь ведь, я здесь не корзинки плету. Это я гроб себе делаю…

Вскипел чайник, и он сели за стол. Фёдор Иванович достал пряники и ванильные сухари. Бабка Тамара вынула из кармана пакетик с карамелью в липких бумажных обёртках.

За чаепитием они почти не разговаривали. Им и без того было хорошо.

Разбуженное рукой хозяина радио бормотало о новой правительственной программе. Под окном возились куры. За изгородью от ударов колуна с треском рвались осиновые чурбаки — отчаянный Илюха Самойлов колол дрова для бани.

— А я вот всё думаю, купил ли Володька ему Педи Гри, — задумчиво пробормотал Фёдор Иванович.

Тамара не поняла, о чём это он, но переспрашивать не стала. Она прихлебнула горячего чаю, пососала пряник, и просительно сказала:

— Может, уступишь мне завтра Жука?

Фёдор Иванович недоумённо посмотрел на гостью. И та, смущённо пожав плечами, пояснила:

— Боязно стало в баню ходить. Прошлый раз мылась, стала воду из котла черпать — и вдруг словно кто-то приобнял со спины. Закричала, заругалась, поворотилась — пусто… С Жуком мне спокойней было бы.

— Бери, конечно.

— Вот спасибо…

После того, как Тамара ушла, Фёдор Иванович ещё долго сидел за столом. Он прихлёбывал из железной кружки остывший чай, вяло грыз сухари, и о чём-то усиленно думал. Минут через сорок он хлопнул себя по коленям и резко поднялся, выдохнув:

— Надо работать!

Он принёс с кухни острую финку, выточенную знакомым зэком-химиком из автомобильной рессоры. Достал с полатей кусок брезента, расстелил его на полу. Выкатил из угла на середину комнаты посечённый тесаком чурбан, воткнул в него нож. Налил в таз воды.

И, чуть помедлив, сдёрнул с мёртвой кикиморы пыльный мешок.

Бабье лето закончилось. Со стороны озера дул холодный, до костей пробирающий ветер, а потому Зина Топорова с обычного места переместилась ближе к монастырским стенам. На фанерных столах с дюралевыми ножками она в обычном порядке разложила весь свой товар: крохотные корзинки, аккуратные плетёные шкатулки, связанные попарно лапоточки, берестяные туески, ивовые кашпо, подносы, вазы.

— Едут! — объявила Ирка Самойлова, торгующая глиняными фигурными свистульками и фарфоровыми колокольчиками. Она подула в иззябшие ладони, посмотрела на часы и добавила:

— Опаздывают сегодня что-то.

Зина обернулась.

По вымощенной булыжником улице, мимо старых двухэтажных особнячков, облупленных и неказистых, мимо оголившихся лип и тополей, мимо замызганных чугунных ограждений и серых театральных тумб величественно катился огромный стеклянный автобус, похожий на сияющий изнутри аквариум.

— Ещё два рейса должны быть, — сказала всезнающая Ольга Мастеркова, продающая иконки, расписанные под хохлому ложки и толстенные карандаши с изображением монастырской звонницы на боку. — Кончается сезон, девки. Скоро будем лапу сосать…

Автобус развернулся на площади перед монастырскими воротами. Зашипели двери, отползли вбок. Из прорехи вылились восторженные, нарядно одетые люди. Заголосили, защёлкали фотоаппаратами, пугая ворон. Увидели разложенные на продажу сувениры, устремились к ним.

Зина Топорова похлопала себя по застывшим щекам, поправила платок и широко улыбнулась приближающимся клиентам.

— Гуд дей! — звонко сказала она. — Ай эм вери глэд си ю.

Иностранцы восхищённо загудели.

— Везёт тебе, Зинка, — завистливо сказала Ирка Самойлова. — Научила бы меня, что ли, ихнему языку.

— Я пять лет в универе училась, — поверх толпы отозвалась Зина. И улыбнулась ещё шире, торопясь продемонстрировать иностранным гостям как можно больше товара, с готовностью откликаясь на каждый вопрос, на каждый жест, на каждый взгляд.

За пятнадцать минут она продала шесть шкатулок, десять пар лаптей, две вазы, кашпо и корзинку с крышкой. Потом вал покупателей схлынул; обитатели колёсного аквариума разбрелись по площади — они ждали, когда экскурсовод разрешит им войти в кованые ворота. Лишь один пожилой мужчина никак не мог оторваться от зининого лотка. Внимание его было приковано к трём фигуркам, стоящим на самом видном месте.

— Плиз, тейк, — разрешила Зина. И он тут же взял одну из фигурок, с восторженным удивлением покрутил, потискал, даже понюхал её. Спросил, из чего это сделано, как называется, сколько стоит.

На первый вопрос Зина ответить не смогла. Откуда муж брал товар, она толком не знала.

А что касается названия…

— Итс рашн брауни, — уверенно сказала Зина. — До-мо-вой. Экслюзив. Спэшэл фо ю. Фотин долларс.

Иностранец помял набитого опилками домовёнка, не понимая, как можно было скроить такое чудо практически без швов, погладил пальцами густую шерсть, сказал международное «окей» и полез в карман за бумажником.

Мёртвые пашни

— Может, их там прибили? — шепнул Димка Юреев и заёрзал на своей скрипучей койке, будто бы едомый клопами. Он был страшно напуган — это чувствовали все, и всех это раздражало.

— Говорил же — не надо туда ходить! — истерически запричитал Димка. — Вот всем вам говорил! Нет, не послушали! Пускай идут, блин! На разведку, блин! Ну и где они, ваши разведчики? Прибили их,