«Померещилось», — проговаривал про себя Фёдор Иванович, выбегая на улицу. Ему не хватало воздуха, он пучил глаза и задыхался.

— Померещилось, — убеждал он потом Тамару и соседа Геннадия.

— Померещилось, — говорил он Жуку и дрожащей ладонью гладил пса по жёсткому загривку.

С мая месяца Жук находился на привязи. Фёдор Иванович сколотил ему конуру за крыльцом, набил в неё соломы, приделал сбоку консервную банку для воды; вдоль стены до самого забора протянул стальную проволоку. Металлическое кольцо с привязанным поводком легко по ней скользило, и у пса было куда больше свободы, чем у прочих цепных псов. Но Жук этого не понимал и не ценил. Первые несколько дней он ожесточённо рвался с привязи — должно быть, поводок и ошейник напоминали ему страшное время, проведённое в лесу. Потом пёс несколько присмирел. Но Фёдор Иванович чувствовал, что Жук стал относиться к нему с некоторой недоумённой обидой.

Фёдор Иванович чувствовал свою вину, и потому рядом с конурой он из двух чурбаков и доски соорудил скамейку. Значительную часть времени он теперь проводил здесь. Сидел, обув подшитые резиной валенки, дымил пожёванной сигаркой, занимался корзинным делом и неспешно беседовал с кобелём:

— Через два дня Володька приедет, а у нас ничем ничего. Надо бы ещё хоть пяток лукошек сделать — считай, лишних десять рублей, а то и пятнадцать… Дуешься, чай, всё ещё? А ты не дуйся. Собака в дому жить не должна. Это тебе не квартира, сам понимаешь. А что раньше-то дома держал? Дык, больной ты был. Да и зима была, вспомни-ка. А вот теперь — благодать. И погода хороша, да и ты вона как окреп, залоснился… Побаловать тебя, что ли? Ишь, замахал хвостом. Всё понимаешь! — Фёдор Иванович подмигивал немому четырёхлапому собеседнику, грозил ему пальцем. — Ладно, ладно, закажу Володьке, пусть в следующий раз привезёт этот… как его?.. Педи Гри. От ведь название придумали, черти!..

Иногда Фёдор Иванович брал Жука с собой в лес. Через деревню он вёл пса на поводке, отвязывал только за околицей. Соседи теперь побаивались кобеля, ворчали, советовали Фёдору от него избавиться.

— Не дай Бог, притащит ещё чего похуже. Без милиции не обойдётся. Сядешь ведь!

— Нет такой статьи, чтоб за домового садиться, — сердился Фёдор. И сам дивился чудному разговору. Виданное ли дело, из-за какой-то сказочной нечисти с соседями ругаться!

Оказавшийся на воле Жук словно дурел. Носился по полям с восторженным лаем, валялся в траве, гонялся за птицами, азартно мышковал. Фёдор Иванович смотрел на проказы кобеля с широкой улыбкой, науськивал лохматого спутника на кусты, и громко смеялся над его недоумением.

Жизнь наладилась — новый ли домовой, принесённый на венике, был тому причиной, или просто сама собой кончилась полоса неудач — неясно. Тем не менее, подновлённый дом больше не рушился, посуда не билась, не лопались стёкла, а работалось споро и ладно.

— Ты думаешь, я тут корзинки плету? — обращался к кобелю Фёдор Иванович. — Нет, брат. Это я себе гроб делаю. Жёнка-то моя, Анна Васильевна, знаешь ли где лежит? За сто километров отсюда. В городе. Нехорошо это, что она там, я вот тут, но что уж поделать. Вот помру, и, коли денег хватит, рядом с ней лягу. Тут-то у нас что, тут всё просто: помер ты, в гроб из пяти досок тебя положили, закопали, крест поставили. А там нет, там всякому человеку денежка нужна. За место, за памятник, за работу… По-божески лечь хочу. Наш-то погост былинником да крапивой весь порос, никому до него дела нет. Через двадцать лет от него, чай, и следа никакого не останется. А там, в городе, не так. Там люди специальные к кладбищу приставлены, они за могилками следят, дорожки чистят…

Пёс, заслушавшись, зевал. Сворачивался калачом, щёлкал в шерсти зубами, теребил задней лапой вислое ухо.

Фёдор Иванович умолкал, улыбался грустно и откладывал в сторону очередное своё изделие.

С привязи Жук сорвался ночью. И, одурев от свободы, пропал на три дня.

Фёдор Иванович места себе не находил. При свете бродил по ближайшим лесам, высвистывая кобеля, домой возвращался в сумерках, ночь не спал, дремал едва-едва, приходя в себя от малейшего шума.

— А и к лучшему, что так вышло, — успокаивала его бабка Тамара. — Теперь уж, чай, не вернётся. Волки, поди, задрали.

Фёдор Иванович сердито цыкал на неё.

— Не каркай! Набегается — воротится, — говорил он. И сам себе не верил.

Но утром четвёртого дня Фёдора Ивановича разбудило знакомое тихое скуление. Разом очнувшись, он приподнялся на локте, глянул в сторону печи.

— Ах ты, чёрт! — вырвалось у него. — Вернулся! Пришёл!

Жук, как ни в чём не бывало, лежал на своём обычном месте. Услышав голос хозяина, кобель весело тявкнул и застучал по полу грязным хвостом.

— Как ты в дом-то пробрался? Со двора, что ли? Голодный, небось. Набегался, нагулялся. Уж не в Коворчино-ли бегал к сучке какой? Эх, дело молодое. Я в твои-то годы и сам за десять вёрст на танцы ходил…

Фёдор Иванович, натужно кашляя и бормоча что-то про бедовую молодость, спустил ноги на пол, нащупал босыми ступнями потёртые валенки, посидел чуть, щипая себя за редкую бородёнку.

И только потом заметил, что за снопом ивовых прутьев между печью и диваном лежат рядком три жуткие тушки.

От кобеля нужно избавиться — так решила вся деревня. Сроку на это отвели два дня.

— Да куда ж я его дену? — жалобно вопрошал Фёдор Иванович у явившихся парламентёров.

— Отдай Володьке Топорову, — велела бабка Тамара.

— Да не возьмёт он.

— Пусть отвезёт куда подальше, и у дороги привяжет. Может, кто подберёт…

Жалко было Фёдору Ивановичу пса. До слёз жалко, до надрыва в горле. Но понимал он, что не стоит против соседей идти. Да и сам видел, что нельзя такого пса в деревне держать. Вон, у