Шрифт:
Закладка:
— Прямо вот всё? — не верили чужаки.
— Всё! — яростно кивал Фёдор Иванович. — Даже памятники на могилках — и те из лозы. А я вот теперь гроб плету. Для себя. Пора уж…
Если сомневающийся собеседник просил показать ему этот самый гроб, Фёдор Иванович хитро щурился, скалил редкие жёлтые зубы и приглашал гостя в дом. Посреди просторной комнаты, заваленной корзинами, пучками ивовых прутьев и грудами ошкурок, хозяин вставал в театральную позу, разводил руками и говорил:
— Вот!
Пока гость осматривался, пытаясь выглядеть хоть что-то, отдалённо напоминающее гроб, Фёдор Иванович с удовольствием растолковывал:
— Мы, Фомичёвы, испокон веку плетением на жизнь зарабатывали. В бывалошное время за зиму столько корзин делали, что на трёх возах увести не могли. И лари плели — сундуки целые, и шкатулки, и подносы, и вазы. А уж сколько двудушек колхозу сдали — не пересчитать! Всё, что здесь есть — всё на доходы от плетения приобретено. Только тем всегда и жили. Вся семья, все предки. Я-то, был грех, ушёл по молодости от семейного дела, да вот, жизнь опять всё по местам расставила. Всяк сверчок знай свой шесток. — Фёдор Иванович кивал головой, соглашаясь со старой народной мудростью, и добро улыбался, потирая большие кургузые ладони.
Пенсия у него была маленькая — едва на еду хватало. Потому плетение корзин, лукошек, коробов, шкатулок, а так же игрушечных лапоточков да непрочных соломенных шляп было для него ощутимым денежным подспорьем. Продажей своих изделий Фёдор Иванович не занимался — сдавал всё оптом Володьке Топорову из соседнего Мосейцева, а уж тот развозил товар по рынкам: в пятницу торговал в райцентре, на выходные отправлялся в город, а в среду ехал в соседнюю область, к музею-монастырю, куда как раз в этот день привозили в огромных автобусах-аквариумах иностранные экскурсии.
— Почём хоть продаёшь-то, Володька, иностранцам работу мою?
— Не я продаю. Жена.
— Так, чай, знаешь цену-то?
— Знаю. Только тебе, дядя Фёдор, не скажу. А то сон потеряешь.
— Так, ведь, и так не сплю.
— Значит, ещё и есть перестанешь…
Иногда Фёдор Иванович, устав от монотонной работы, на несколько дней откладывал лозу и с душой мастерил из соломы и тряпок неказистое чучелко. Наряжал его в холстину, из бобов делал глаза, из жёлудя или лесного ореха — нос, на голову нахлобучивал соломенную шляпу, вклеивал в мочальные руки сноп пшеницы или овса, обувал короткие ножки в берестяные лапоточки. Чучел этих Володька называл «домовёнками», говорил, что они хорошо продаются и просил дядю Фёдора делать таких побольше. Но тот отказывался — уж больно муторное было дело, затратное. Корзинки плелись куда легче и быстрей.
Большую часть заработанных денег Фёдор Иванович складывал в старый глиняный горшок, в котором когда-то жена его хранила сметану.
— На похороны на свои зарабатываю, — весело признавался Фёдор Иванович гостю, не показывая, впрочем, заветной кубышки. — Вот оно и получается, что гроб я себе плету. Из лозы. Вот этими вот руками…
Чёрный пёс появился у Фёдора Ивановича осенью, в пору, когда тихое бабье лето только сменилось хмурыми октябрьскими дождями.
— В лесу подобрал, — рассказывал Фёдор Иванович зашедшему в гости соседу. — Около дороги, где поворот на Тимофеевское был. К дереву его цепью привязали — видно, чтоб назад на прибежал… Вон, гляди, всю шею изодрал, когда с цепи рвался… Ах, ну что за люди такие!..
Пёс был плох. Он лежал возле печи на старой фуфайке; тощие ободранные бока его тяжело ходили, мутные глаза слезились, а из пасти текла вязкая, будто слизь, слюна.
— Ну как бешеный? — сосед опасливо косился на собаку.
— Да нет! — отмахивался Фёдор Иванович. — Бешеные воды боятся. А этот — нет. Пьёт за милу душу.
— Здоровый какой.
— Большой, да. Породистый, наверно.
— Куда он тебе, Фёдор?
— Так ведь не оставлять же в лесу…
Пёс болел долго. До самого снега выхаживал его Фёдор Иванович, человеческими лекарствами пичкал, молоком отпаивал, кашами да макаронами откармливал — себе так никогда не готовил, как этому псу.
— Оклемается, будет моё хозяйство сторожить.
— Да что у тебя сторожить-то?
— А вон хоть телевизор, — смеялся Фёдор Иванович, а сам о горшке с деньгами думал. — Да и не так скучно будет с животиной-то… Ты гляди, гляди на него. Мы говорим, а он ушами шевелит — прислушивается. Понимает, что про него. Ай да жук!
Так и привязалась к собаке новая кличка.
Крепко сдружились Фёдор Иванович с кобелём-найдёнышем. Всюду вместе ходили, как привязанные — за водой ли, за дровами, в гости ли к кому. Но не все пускали в дом здоровенного пса. Бабка Тамара, что жила напротив, и вовсе собаку невзлюбила, ворчала при встрече:
— Экий чёрт поселился под боком!
Жук, чуя её недовольство, поджимал хвост, прятался за хозяина.
— Не обижай животину, Тамара, — сердился Фёдор Иванович.
— Гляди лучше, как бы нас твоя животина не обидела…
Впрочем, прошло не так много времени, и бабка Тамара к собаке подобрела. Случилось это после того, как Жук поймал на хозяйском дворе лисицу, что душила кур во всей деревне.
— Экий чертяка! — строго говорила теперь соседка, встретив Фёдора Ивановича с верным четвероногим спутником, и лезла в карман за лимонной карамелькой. Пёс конфеты не любил, но сладкие подношения бабки Тамары принимал — и хрумкал, пуская слюну на снег, и с осторожной благодарностью посматривал на суровую старуху.
В январе месяце Жук поймал разбойничающего хорька.
В начале февраля разорил гнездо ласки.
А уж сколько крыс передушил — несчитано!
К Фёдору Ивановичу зачастили гости с одной только просьбой:
