— Ты Жука своего пустил бы к нам во двор на ночку. А то крыс нынче — страх Божий сколько…

В тихие лунные ночи, до треска морозные, в далёком лесу раздавался вой. Спящий возле печи Жук, заслышав отголоски леденящих волчьих песен, поднимал тяжёлую голову, настораживал уши, скалил клыки и тихо ворчал. Шерсть на его загривке вставала дыбом. Фёдор Иванович просыпался, приподнимался на локте и щёлкал рычажком ночника.

— Ну чего ты шумишь? — тихо спрашивал он у пса. И сам прислушивался к далёкому вою, качал головой.

Красноватый свет ночника напоминал ему свечение горящей лучины, и казалось Фёдору, что перенёсся он в своё детство, во времена, когда оголодавшие за зиму волки подходили близко к деревне, и в каждом доме было ружьё, а мужики старались не ездить по-одиночке, всегда собирались в город большим обозом, вооружались, брали с собой факелы…

«…баю-баюшки-баю, не ложися на краю…»

Чудился ему матушкин голос, и скрип колыбели, подвешенной на крюке к потолочной балке. И делалось ему страшно.

Сорок лет не было тут волков.

А вот надо же — вернулись.

«…придёт серенький волчок, и укусит за бочок…»

— Спи, — хрипло говорил Фёдор. — Сюда они никак не доберутся.

А сам думал: ой, доберутся! дай только время…

Дюжина жилых дворов, но ружья нет ни в одном…

Утром Фёдор Иванович долго одевался, подвязывал к поясу тяжёлый острый тесак в войлочных ножнах; пригладив волосы, нахлобучивал на голову облезлый, давно потерявший форму треух, надевал на валенки широкие лыжи и, подперев дверь палочкой, отправлялся в перелески за материалом. Чёрный Жук скакал рядом, хватая горячей розовой пастью искрящийся снег. Фёдор Иванович смотрел на него и думал, что собаку держать хорошо — и веселей с ней, радостней, и на душе спокойней.

Зима кончилась только в апреле — и вроде бы, в одну ночь. Вечером ещё вьюга мела, а утром, глядь — отяжелевший снег просел, бревенчатые стены изб потемнели от влаги, мелкая серая морось укрыла далёкий лес.

Фёдор Иванович проснулся больным — ненастье ломило кости. Он долго возился, не желая выбираться из-под ватного одеяла, но потихоньку заползающий в постель холод заставил его подняться. Он накинул на плечи фуфайку, сунул ноги в размятые валенки, вкусно зевнул — и обмер.

Между печью и диваном, там, где Жук частенько складывал свою добычу, лежало нечто тёмное, похожее на изломанное тельце ребёнка.

Фёдор Иванович охнул.

Чёрный кобель Жук поднял голову и приветливо замахал хвостом.

— Что ж ты наделал? — застонал Фёдор Иванович. И осёкся, спохватившись.

Откуда бы здесь, в глухой деревне, ещё и в эту пору, взяться ребёнку? Тем более, такому маленькому. Да и дом-то был заперт. Разве только на двор мог выйти Жук, недавно научившийся открывать двери лапой. На двор — но никак не на улицу.

Или же?..

— Откуда ты это приволок?

Пёс, по хозяйскому голосу чуя неладное, вжался в пол.

— Кто это?..

Нет, не ребёнок. Но, вроде бы, и не зверь.

Долго приглядывался Фёдор Иванович к задушенному кобелём созданию, не решаясь тронуть его ни рукой, ни ножом. Потом оделся, выбежал из избы. Вернулся через пять минут, таща за собой хмурого соседа.

— Вон, сам погляди, Семёныч.

С двух сторон подошли они к маленькому тельцу. Нависли над ним.

— Будто обезьяна какая, — неуверенно сказал сосед.

— Откуда у нас обезьяна! — возмутился Фёдор Иванович.

Сосед пожал плечами. Спросил, осторожничая:

— А точно оно дохлое?

— Не знаю…

В это утро дом Фёдора Ивановича посетила вся деревня. Жук, не выдержав шумного внимания, сбежал на улицу, спрятался под крыльцом. Последней пришла бабка Тамара, закутанное в чёрное. Она только глянула на лежащий трупик, и тут же заявила:

— Домовой это.

— Чего? — удивился Фёдор Иванович.

— Того! — передразнила его соседка. — Домовой. Хозяин дома. Не слышал, что ли, никогда?

Фёдор Иванович про домовых, конечно же, слышал. Но так же доводилось ему слушать речи заезжих лекторов о вреде разных предрассудков.

— Дык! — сказал он коротко, не зная, что ответить Тамаре. И развёл руками.

— Хозяин, — закивала бабка. — Точно говорю. В Минчакове, слышал, дурачок один с куриными потрохами всё возился, да и выносил под мышкой выродка? Похож был на этого, твоего. — Тамара показала на маленькое мохнатое тельце. — Придушил его твой кобель, не зря у него круги под глазами.

— И чего теперь? — окончательно растерялся Фёдор Иванович.

— А ничего… Живи себе. Может, только по хозяйству теперь что не заладится. Хозяин он ведь и приставлен для того, чтоб за домом следить.

Тамара ушла, и Фёдор Иванович, побродив чуть по избе, скрутил из газеты папироску и вышел на улицу подышать влажным весенним воздухом.

Когда он спускался с крыльца, под его ногой с хрустом проломилась ступенька.

После того дня жизнь у Фёдора Ивановича ладиться перестала. Всё пошло наперекосяк. Холодная талая вода залила подпол — хотя все годы раньше едва наполняла специально выкопанную яму в дальнем углу. То ли из-за подтопления, то ли по какой другой причине изба заметно скособочилась — её северный угол приподнялся, а между задней стеной и крышей двора образовался заметный промежуток. Под тяжестью намокшей соломы переломились жерди сеновала. Развалилась простоявшая всю зиму поленница. Лопнуло и выпало стекло в переднем окне. Треснула печка. Крыльцо, ещё недавно казавшееся прочным, теперь шаталось и надрывно скрипело.

Фёдору Ивановичу стало не до плетения. Он вычерпывал из подпола прибывающую воду, вытаскивал сушиться капусту и семенную картошку, абы как замазывал расходящуюся трещину в печном боку, подстукивал, подделывал крылечко, латал крышу. И с горечью думал, что, видно, придётся ему залезть в горшок, в котором когда-то жена хранила сметану.