что было как-то связано с мужем или каким-либо образом касалось его. Его манера говорить, как и всякая его манера, то есть все то, чем когда-то была она прельщена, теперь Марину Александровну выводило из себя и казалось ей ни чем иным как кривлянием. Кривлялся он сам (о, больше всех и чрезвычайно!); кривлялись актеры какого-нибудь исторического, старого мелодраматического кино; кривлялся Тургенев, а потому и был отвергнут с негодованием (разом даже со своею «Асею»); много очень кривлялись у Игнатовых. Те самые «удивительные люди», в компании которых она когда-то была способна чувствовать себя недоразвитой («воистину, безумие заразительно!»), теперь в ее глазах выходили какими-то «уродиками», «в своем идиотском кружке» нарочно прячущимися от всего, что в мире есть «нормального». В последнее свое посещение этой глухомани, этого Кузино, она с трудом высидела до конца вечера у Игнатовых, и много потом, дома, возвращено было Дмитрию Сергеевичу, «за такие ее мучения». Здесь стоит добавить, что не удержалась она в то же посещение и от пары-тройки колких замечаний, предназначавшихся ею «кривлякам особенным», и именно, что называется, не удержалась, так зудело ей на языке. С той поры она «по таким гостям» зареклась ездить, да и предложения ей от супруга с того дня стали поступать вовсе ненавязчивые, а как бы обусловливавшие его самостоятельный отъезд. Позже стала замечать Марина Александровна, что после таких вояжей одиночных в Кузино, возникает у мужа как бы второе дыхание, становится он как будто терпимее к безусловно справедливым недовольным взорам ее. Даже и как будто позволяет себе вести себя раскованней, даже в день следующий делает себе выходной от бесцельных скитаний уличных. Словом, расслабляется уж очень. Решилась она его одного больше не отпускать в Кузино. Так он вдруг, как догадался, и сам перестал туда ездить; впрочем, больше склонялась Марина Александровна к мысли, что попросту не за что ему уже стало и дружеский визит совершить. А это, пожалуйста, по истечении, может быть, месяца, обратился. Совсем, видимо, припекло. Может, думает, что его опять сейчас в одиночку отпустят, купюры-то мелкие вот на какой проезд были нужны, оказывается. Интересно, сколько-то еще взял? Надо будет наперед пересчитывать. А насчет поездки – нет, больше ему душой никто отдохнуть не даст! Сейчас как раз момент наступил решительный, сейчас самое время поднажать…

Марина Александровна ехала к Игнатовым уже с заготовленной фразой. «А вы не знаете, где работает мой муж?» – собиралась она улучить минуту спросить у «смехотворного этого общества». Но не обратилась с этим вопросом во время ужина. Где там? Слишком было и без того увлекательно. Наступил момент даже – мгновение какой-то безотчетной душевной гармонии, когда, было, готовилась и простить многое «всем этим несчастным» Марина Александровна, но, как раз вышла ее размолвка с Пряниковым. И это даже нельзя было назвать размолвкой, это… Ей стало просто по-человечески обидно такое услышать от такого мужа. Как! как только у него язык повернулся? Глаза бы ее бесстыдника этого больше не видели! – И, по крайней мере, до дня следующего в своем желании Марина Александровна могла удовлетвориться, если бы, возвращаясь во двор Игнатовых за сумочкой и за ключом от автомобиля, не показалась она на глаза всегда чуткой ко всякому расстройству Анжелике Владимировне, одно присутствие которой, обыкновенно, в таких ситуациях, уже располагает дать волю чувствам.

Что касается самих Бондаренко, их дружной и во всем согласной меж собой семейной пары, то этот богатый на события вечер стал тоже и вечером необыкновенных испытаний для их подверженных сочувствию сердец. Сначала странный телефонный звонок Антонины Анатольевны дал им обоим пищу для неприятных размышлений, что бы мог значить ее экзальтированный тон? Потом визуальный контакт и догадка, пока в виде предположения. Потом убежденность. Наконец, откровеннейший промах Пряникова и… Анжелика Владимировна всерьез боялась в какой-то момент, что сердце ее может разорваться от впечатлений, вызванных истерикой Игнатовой, но самозабвенно посылала она мужа за успокоительными и за сердечными каплями исключительно «для страдалицы», но не для себя самой. Потом Антонина Анатольевна, правда, повела себя как-то неожиданно; впрочем, можно извинить, она в таком была настроении… Впрочем, некогда и рассуждать было. Одного случайного взгляда на вернувшуюся во двор Марину Александровну, выбегавшую за наломавшим дров Пряниковым, было Анжелике Владимировне вполне достаточно, чтобы определить, что произошло с «милочкой», там, за двором, нечто до того капитальное, что не поддержать сейчас человека, было бы преступлением с их стороны. – С их с мужем стороны, как выяснилось, потому что, другим дела не оказалось до расстройств Марины Александровны. «Всех всегда волнует одно только собственное несчастье; что ж, видимо, так создан человек. Эх!» – Анжелика Владимировна, как может засвидетельствовать дорогой читатель, кроме прочих своих бесчисленных достоинств, умеет еще и снисходительно смотреть на чужие слабости. «Очень, очень непросто оставаться открытым сердцем для всех!» – она, как никто, способна понимать это.

В Д. в такой час и в таком настроении «милочку», конечно, не отпустили, повезли к себе (то есть на ее машине) к себе домой поить чаем. Там уже только, у Бондаренко в гостях, в более узком кругу слушателей, чем было предусмотрено, задала свой вопрос Марина Александровна (на счет занятости мужа), а заодно и открыла все, что на душе у нее накопилось и что вкратце уже было читателю выше пересказано. (Говорилось, конечно, без обобщений, касаемо одного только Пряникова; об «уродиках» и об «идиотском кружке» речи, разумеется, не было).

Участие, с которым оба супруга Бондаренко отнеслись к «проблеме» Марины Александровны, не имело границ. Они стали на ее стороне всецело. Пряников, по их откровению, всегда, всегда был таким. Анжелика Владимировна его со школьной скамьи еще привыкла знать. И потому ничему, что бы ей ни сообщили о старинном ее знакомом Пряникове, ничему она не могла удивляться…

«Димочка, – между прочим, отвечала Бондаренко на вопрос Марины Александровны, – каким я его вижу? Плохой, хороший ли он? – продолжала она с тем трепетным чувством, с каким приходится говорить о человеке дорогом и близком, но небезупречном, рассказчику, призванному к ответу строгому и непредвзятому. – Ответить так, по школьному, однозначно и утвердительно, на этот вопрос, боюсь, у меня нет ни внутренней возможности, ни оснований. Скажу, что Дима со стремлениями и некоторыми даже наклонностями ко всему положительному, это так, это точно. Только вот, кажется, слишком уж широким и всеобъемлющим характером обладает сердечный наш друг, и разного рода наклонностей в нем уживается предостаточно. Вообще же, по существу своему, человек он складной и к себе располагающий, но, к сожалению, все у него как-то непрочно складывается