–А я и сам, я и сам, я же говорил вам, Дмитрий Сергеевич! – как-то неестественно весело прокричал Данил, вскочив опять с места, при этом опрокинув с грохотом стул, на котором сидел, – я и сам так давеча решил, что мне все равно теперь! Почему же вы меня не хотите услышать?.. Эй, дедушка, проснись и пой! – воскликнул он, ткнув пальцем в плечо дремавшего старика. – Давай пить и веселиться! Как думаешь, что нашу страну спасет, бомба?

–Гип-по-крат, – с чего-то выговорил оторванный от хмельного сна старик.

–Ха-ха-ха, ай молодец, дедушка! – так и накинулся на него Данил, тормоша его обеими руками и отчего-то ужасно обрадовавшись его ответу. – Вот, слышали, Дмитрий Сергеевич, вот она истинная народная мысль, как я сильно ошибался в народе нашем! Потому я ошибался, что моралистом был, ослепленным моралью, – как глубоко вы умеете взглянуть всегда!.. Но теперь я сам из народа, я, как и он! Обыкновенная семейная сцена, – так, Дмитрий Сергеевич?.. Я тоже теперь толерантен. «Лейся вино, лейся вино!..» Э-пи-кур! Не Гиппократ, дедушка, ты обмолвился, – Эпикур спасет нашу страну, и впредь и сейчас и испокон веков так у нас было, только им одним и спасались. Ни хлопот, ни забот, – ты философ, дедушка! Вставай, танцевать будем! «Лейся вино, лейся вино!..» Эй, именинничек, ну ты налил? Пойдем, дедушка, и тебя напоят… Наши люди!..

Пряников, наблюдая все это, и некоторое время после, пребывал в каком-то оцепенении. Натурально, балаган образовывался на глазах его, в котором молодой его спутник, сын его друга, которого он на голову свою вызвался образумить, солировал. Все, что было по эту сторону «ширм», как по мановению какому-то, его, молодого Игнатова, мановению, поднялось и с шумом, с гвалтом, перекочевало на ту половину помещения, к барной стойке, где беспорядочно перемешалось с тамошним выпивающим людом. Галдеж образовался немыслимый и громче всех был слышен неумолкающий голос Данила. Он все кому-то что-то выкрикивал, поочередно, то одного, то другого дергал, и всех и вся агитировал пить, пить без удержу. Интересно, что его повелительный тон как будто поощрялся теми, на кого он обрушивался, и окрики его общею массой воспринимались почти с восторгом, и с тем большим, чем сложнее было из его окриков что-либо вразумительное вывести. «Эпикурейцы! – голосил он, – будьте верны себе, ваш день – один сегодняшний день! Лейся вино, лейся вино!.. Не думайте стать президентами! потому что президент в натурально-чистом своем виде… вот он вам подтвердит, – указывал он на стоявшего обособленно в сторонке, окоченевшего от изумления Пряникова, – обречен на шутовство! Любой президент обречен на шутовство, – прибавлял он, – но только натурально-чистый президент будет натурально шут, другой же президент, чистый, да ненатурально, будет тоже шут, да шут самовольный, постольку-поскольку и себе на уме, шут, для своего же удобства!» И тут же все вокруг подхватывали: «Президент, господин президент!.. Расступись, наливай президенту!» – громче других вопил «именинничек», который к молодому оратору отчего-то вдруг почувствовал особенное расположение и, налегая на свои внушительные габариты, с истинно попечительской заботой, то и дело образовывал свободное пространство вокруг Данила. Тот же третировал его больше остальных: «Эй, дедина, именинничек, – выкрикивал он ему, – не пужай народ! Лучше танцуй! А я петь буду: «Терпсихора не в курсе, Терпсихора права, она льет спирт по бокалам из рукава-а-а!» – слышал такую песню? Это современная песня, честная песня, это отвратительно-честная песня, так богинь еще не представляли. Почему не танцуешь?.. Дедушка! где дедушка?..» – Тут же подворачивался и с трудом удерживающийся на ногах «дедушка» и послушно кое-как притопывал рядом с широко улыбающимся чему-то «дединой».

Наконец, Пряникову в какой-то момент все же удалось, говоря простым слогом, очувствоваться, и ужаснуться тому положению, в которое сам себя, – да, безусловно, сам себя, иначе не мог считать Пряников, – загнал молодой Игнатов. И хоть он, Пряников, всего несколькими минутами ранее, и находил для Данила необходимым пасть, для поправления, так сказать, его характера, и даже предрекал ему таковую возможность уже сегодня, но свидетельствованное им теперь поведение, демонстрируемое неприлично расходившимся его юным другом, выходило, все же, за всякие рамки, по его мнению, кроме того, компрометировало и его самого, а это уже, при сложившихся обстоятельствах, было абсолютно недопустимо: мало ли, куда и в каком виде способен был долететь слух! Нельзя было забывать и об ответственности, в конце концов. Словом, как не крути, а выходило Пряникову принимать меры по прекращению всей этой вакханалии, и сию же минуту! С таковым намерением он и пошел в прорыв в глубину неукротимо бурлящего перед распивочной стойкой пьяного общества.

–«Ты всё танцуешь, я всё пою!..» – продолжал горланить там молодой Игнатов, обращаясь преимущественно к безропотно топочущему рядышком старику, быть может, подразумевая в несчастном Терпсихору.

–Данил Андреевич, при всем моем к вам уважении… – достигнув цели, попытался дозваться Дмитрий Сергеевич, для начала используя строго почтительный, внушительный тон. – Такое беспрецедентное поведение от вас, по крайней мере, мне наблюдать сейчас неожиданно, и… это… это ни в какие ворота, это черт знает что! – не выдержал он наконец, чтобы не обратить на себя внимание грубостью, резко и неосторожно ухватив Данила за рубаху в области груди. Такой прием не мог остаться незамеченным бдящим на своем посту «дединой», ручища которого тут же занеслась над плешивой головой низенького Дмитрия Сергеевича, и неминуемо оставила бы на ней отпечаток, если бы своевременно не сориентировался и не вмешался Данил.

–Э-эй, Гулливер, – скомандовал последний, – даже и не думай!

«Именинничек» повиновался тут же, правда, с видимым разочарованием, и не слишком далеко ретируясь; «Авось, в скором времени пригожусь», – можно было прокомментировать его действия. Пряников тоже отобрал свою руку, как бы по инерции. Молодой Игнатов, в свою очередь, уже искренне и безмятежно радовался ему.

–Дмитрий Сергеевич, какими судьбами? – восторгался он, точно год не виделись. – А у нас здесь, видите, веселье – у «дедины» именины. – Ха-ха-ха! – ужасно обрадовался он собственному каламбуру. – У «дедины» именины! Ха-ха-ха! Не хотите присоединиться?

–Нет, не хочу, – с подчеркнутым недовольством отвечал Дмитрий Сергеевич, – а хочу забрать тебя домой. Думаю, ты уже достаточно навеселился.

–Думаю, недостаточно, – с невинной простотой во взгляде и в голосе, более чем невозмутимо возразил Данил. Я вот еще что собирался… – продолжал он, разворачиваясь и проталкиваясь к распивочной стойке. – Расступись, так… Эй, дедина, подойди-ка сюда! Подставь плечо, вот так…

–Да что ты с ума сошел что ли! –