–К несчастию, не могу согласиться, Данечка, – сказал он. – Потому не могу согласиться, повторю еще и еще раз, потому что, правда, в чистом своем виде, в том виде, в котором ты ее намеревался представить, слишком, слишком откровенна, а народ у нас слишком искушен, чтобы таким откровенностям доверять. Вот как оппоненты твои это дело обернули бы. Вышли бы к народу, воззвали бы: «Чудо немыслимое и неслыханное произошло для нас с вами, уважаемый народ, имеем мы среди кандидатов в вожди наши альтруиста в высочайшей степени, человеколюбца, подобного Тому, Кто более двух тысяч лет тому назад, посетил наше недостойное пристанище, чтобы смертию своею искупить грехи наши. Воистину жертвою неоценимою мы имеем возможность располагать и теперь. «У меня есть все, – слышали вы на недавней инаугурации, на несостоявшейся инаугурации, – есть все: богатства неоспоримые, по всем бумагам законные, покровители влиятельнейшие, могуществом своим застлавшие мне лавровую дорожку, – вот и президентское кресло предо мною, осталось лишь разместить на нем… известно, что осталось разместить мне на нем, но я не спешу совершить этот вожделенный маневр. Я имею признание. Я имею намерение лишиться всего разом, только для вас и во имя вас…» Ах да! и во имя правды, – говорил нам этот новый, этот ловкий Мессия. «Правда есть свет, – глаголали уста его, – а я всю жизнь лгал, лгал во имя правды». Это новая притча, неизвестная еще доселе человечеству, обошедшая всех мудрецов и пророков, чтобы сойти с языка нашего с вами современника, и для нас исключительно для нас. Запомним эту мысль! Рассмотрим эту мысль: во имя правды он готов был лгать и бессовестничать, ходить во тьме… Кто знает, куда заводили его стопы, во время бодрого сего шествия в потемках? А сейчас он с завиднейшим спокойствием этими же стопами топчет всех своих покровителей. Назавтра неугодны его правде станем мы с вами и… О нет, этой мысли мы не хотели, этой мысли мы убежали бы, если бы были уверены в себе, чувствовали за собой возможность соответствовать снизошедшей до нас добродетели. Но мы имеем привычки, нам так долго лгали, – нет, не во имя правды, а лгали обыкновенно, нас так долго водили за нос, что мы имеем почти физическую потребность невинного возражения, возражения и недовольства. Вдруг мы станем недовольны правдой? Это чревато даже для могущественнейших и влиятельнейших персон, принявших правду за ложь в свое время и ее же, правду, по незнанию и на беду свою протежировавших, – что говорить о нас, что говорить о нас, простых смертных?..»

«Но кроме шуток, – сказали бы в заключение твои оппоненты. – Неужели способны вы, мудрейший и достойнейший народ, обнаружить в себе столько наивного легкомыслия, чтобы поверить такой правде, или же вы, со всем несомненным благоразумием вашим, не побрезгуете усмотреть заднюю мысль, бессовестно прячущуюся от вас за густой завесой целой плеяды фантастических добродетелей? ― «Что это, – с присущим вам проникновением, зададитесь вопросом вы, – замашка на царствование, отсечение всякой оппозиции и всякого возражения, и даже со стороны соратников?» ― «Безусловно, – согласимся мы, – и так вульгарно представлено!» – Нам грустно даже осознавать, осознавать и принимать неоспоримый тот факт, что вас… и нас, всех нас, народ современный, народ прогрессивный, печальнее всего, что нас же соотечественник принимает за далеких папуасов, охотливых и восприимчивых до такого сорта правды. Воистину представление иностранца из какой-нибудь далекой Старой Гвинеи принуждены наблюдать мы, – представление, заслуживающее, самое большее, одной лишь насмешки!»

«Лейся вино!»

―Вы уже закончили? – весь раскрасневшись, готовый вспылить в любой момент, спросил Данил у Дмитрия Сергеевича, который и впрямь замолчал несколько неожиданно.

–Да, я думаю, такое развитие событий вполне возможно в рассматриваемом нами случае, – совершенно просто отвечал Пряников, как будто даже маскируя, путем почесывания своего картофельной формы носа, формирующийся зевотный рефлекс.

–И вы думаете, мне открыли что-то новое? Думаете, я так не думал? – чрезвычайно гневливо, каким-то не своим, визгливым голосом отвечал Данил. – Думаете, я этой развязки не предусматривал, два месяца прислуживая им всем и глядя на них на всех! – произнес он громко и выразительно, так, что привлек внимание действительно, если не всех, то многих, даже некоторых, находящихся по ту сторону «ширм», у стойки, даже пьяный старик, протежированный Дмитрием Сергеевичем, пробудился ото сна.

–О, дедушка, с добрым утром! – обратился к нему вдруг молодой Игнатов, с натянутой и какой-то нервической любезностью. – Как почивали? Все ли в порядке? Не волнуйтесь, мы ваши новые друзья. Да, да, мы необыкновенно складные люди, – добавил он, глядя на Дмитрия Сергеевича. – Выпить не желаете? – обратился он опять к старику. – Извольте, я налью… Пожалуйста, за ваше здоровье!

С ловкостью завсегдатая, разлив каждому по полной рюмке, Данил осушил свою с таким проворством, что ему попросту и замечания нельзя успеть было сделать, если кто и собирался. Сам Пряников, несколько обескураженный вызывающим поведением своего молодого товарища, такими порциями пить не стал. Покровительствованный им старик, опорожнил свой сосуд и глазом не моргнув.

–Так, значит, ваш друг рассказывал, о том, что работал я, – каким-то интересным слогом, как-то задом наперед, обратился Данил опять к Пряникову, под словами «ваш друг» подразумевая, конечно, своего отца. – Да работал я, официантом работал я, в подобном заведении работал! – продолжал он, не дожидаясь ответа собеседника. – Да, вот таким вот персонам прислуживал. Да, вам прислуживал, любезнейший, а вы уж и забыли? – все с тою же нервической любезностью обратился он к старику, который в свою очередь продолжал смотреть перед собой невозмутимо. – Да, и в Х. есть такие места, – говорил Данил опять уже Пряникову, – не все же там господам есть-пить. Ест-пьет там и наша братия, и – ой как ест, ой как пьет! В чем-чем, а в этом наш человек проявить себя умеет! Будет в лохмотьях ходить, наш человек, а есть-пить не хуже барина будет, то есть в количественном соотношении. В количественном соотношении куда больше будет, то есть пить… Я чувствую, что начинаю заговариваться. Я сказать хотел, что к нашему человеку ближе быть хотел, что хотел, при тесном, так сказать, контакте, хотел себя проверить, смогу ли я служить человеку нашему без презрения к нему и ненависти?.. Нет, не смогу! – это я еще наперед знал, что не смогу без ненависти, но, по крайней мере, устойчивее думал стать, думал выработать привычку ненавидеть глухо, ненавидеть сдержанно. Ведь можно презирать и ненавидеть, но все же продолжать заботиться, и даже чем больше ненавидеть, тем больше заботиться? С отвращением заботиться