Играла труппа Уоллека [37]. Давали «Шауграун» [38], в заглавной роли – Дион Бусико, любовную пару представляли Гарри Монтегю и Ада Диас. Популярность труппы была на самом пике, а пьеса эта постоянно давала полные сборы. Галерка и ярусы неистовствовали, зрители в партере и ложах, посмеиваясь над пошловатым изображением чувств и глупостью некоторых сюжетных поворотов пьесы, тем не менее получали удовольствие не меньшее, нежели галерка.

В спектакле была сцена, особенно захватывавшая зал. Это было, когда Гарри Монтегю после печального, почти без слов, расставания с мисс Диас прощается с ней и поворачивается, чтобы уйти. Актриса в это время стояла возле камина, склонив голову и уставясь в огонь. На ней серое шерстяное платье, очень строгое, без складок и украшений, оно облегчает ее высокую фигуру и волнами ниспадает к ногам. Узкая черная бархатная лента обернута вокруг шеи, а концы ее перекинуты на спину. Когда ее возлюбленный поворачивается, чтобы уйти, она, прислонясь к камину, закрывает лицо руками. На самом пороге он оборачивается, чтобы еще раз взглянуть на любимую, тихонько возвращается, подносит к губам кончик бархатной ленты, целует его и уходит. Ничего этого она не видит и не слышит и остается в прежней позе. На этом молчаливом расставании занавес падает.

Ради этой сцены Ньюленд Арчер и отправился на спектакль. Посмотрев ее, он нашел, что Монтегю и Ада Диас сыграли сцену прощания ничуть не хуже Круазет и Брессана, которых он видел в этой пьесе в Париже, а также Медж Робертсон и Кендала в Лондоне; немая скорбь, выраженная столь сдержанно, трогала его сильнее красноречивейших и бурных театральных излияний.

В этот вечер знакомая ему сцена особенно взволновала, напомнив почему-то, почему, он так и не понял, его расставание с мадам Оленска после их приватного разговора неделю или же десять дней тому назад.

Обнаружить сходство ситуаций тут было бы так же затруднительно, как и сходство во внешности участников обеих сцен. Черты Ньюленда Арчера не могли бы претендовать на какое-либо подобие чертам молодого красавца-англичанина, а мисс Диас – высокая рыжеволосая крупная женщина с лицом бледным, неправильным, но очень обаятельным, – была совершенно не похожа на яркую Эллен Оленска. И расставались Арчер и мадам Оленска вовсе не в напряженном трагическом молчании оборвавшейся любви, а как юрист и его клиентка после разговора, оставившего у юриста весьма невыгодное впечатление о перспективах дела для его клиентки. В чем же было тогда сходство, заставлявшее сердце молодого человека так биться от какого-то запоздалого волнения? Наверно, дело тут было в таинственной способности мадам Оленска окружать себя ореолом неких трагических и скорбных возможностей, чего-то выбивающегося из повседневной, привычной рутины. Никогда, ни единым словом она не подтолкнула его к такому ощущению, и тем не менее оно было частью ее, она несла его с собой, возможно, как отголосок ее таинственного чужеземного прошлого или чего-то страстного, драматического и необыкновенного, что было в ней самой. Арчер всегда был склонен считать, что в судьбах людей случай и обстоятельства играют роль не столь существенную, как предопределенность. И эту внутреннюю предопределенность он сразу же распознал в мадам Оленска. Спокойная и даже безразличная, пассивная молодая дама поразила его явной предопределенностью – с ней должны были случаться какие-то необыкновенные вещи, независимо даже от того, будет ли она уклоняться от них, будет ли стараться их избегать или же не будет. Самое потрясающее состояло в том, что жизнь ее была так густо насыщена драматическими событиями, что изначальное ее свойство самой такие события провоцировать оставалось незамеченным. Именно странная ее особенность воспринимать все случающееся с ней спокойно и без всякого удивления навела его на мысль, что вырвалась она из водоворота событий самых ужасных: вещи, воспринимаемые ею как должное, давали представление о размерах того ужаса, против которого она восстала.

Арчер покинул графиню Оленска с убеждением, что обвинения, выдвинутые против нее ее супругом, – небеспочвенны. Таинственный мужчина, фигурировавший в прошлом графини в качестве «секретаря», за участие в ее побеге, должно быть, не остался без награды. Условия жизни, от которой она бежала, были невыносимыми сверх всякой меры, трудно было даже вообразить их, она была молода, очень напугана, находилась в отчаянии, чего ж удивляться тому, что она испытывала благодарность к своему спасителю? И жаль, что эта благодарность в глазах общества с его законами ставила ее на одну доску с этим ее мерзавцем-мужем. Арчер дал ей это понять, как того требовал его долг; и дал ей понять к тому же, что в простодушном и добром Нью-Йорке, на милость которого она так, по всей видимости, рассчитывала, надеяться на снисходительное к себе отношение она может менее, чем где бы то ни было.

Донести до нее эту простую истину и видеть, с какой сдержанной покорностью она ее приняла, было ему невыносимо больно. Он чувствовал, как его притягивает к ней какая-то смутная ревнивая жалость, словно это молчаливое признание в совершенной ошибке отдавало ее ему на попечение, униженную и бесконечно милую. Он был рад, что именно ему открылась ее тайна, ему, а не холодному анализу мистера Леттерблера или проницательным взглядам смущенной родни. Он тут же поспешил сообщить и тому, и другим, что она оставила свою идею подавать на развод, объяснив свое решение тем, что поняла всю бессмысленность судебной процедуры, и с невероятным облегчением все прекратили думать о том «неприятном», от которого она их теперь избавила.

«Я была уверена, что Ньюленд сможет это уладить», – заявила миссис Уэлланд с гордостью за будущего своего зятя, а престарелая миссис Мингот, вызвав его к себе для конфиденциального разговора, поздравила за ловкость, которую он проявил, добавив нетерпеливо: «Идиотка! А ведь говорила я ей, какую нелепость она задумала: становиться Эллен Мингот и старой девой, когда тебе посчастливилось быть замужем и зваться графиней!»

Все эти детали, вплетясь в память об их последнем разговоре с мадам Оленска, делали его таким незабываемо ярким, что когда сцена расставания возлюбленных окончилась и занавес упал, глаза юноши были полны слез, и он встал, чтобы покинуть театр. Пробираясь к выходу, он кинул взгляд на ложу сбоку и увидел там даму, которая занимала его мысли. Она сидела в ложе вместе с Бофортами, Лоренсом Лефертсом и еще одним-двумя мужчинами. С той их вечерней беседы он больше с ней наедине не беседовал и избегал видеться с ней в компании, но сейчас взгляды их встретились, и когда, увидев его, миссис Бофорт ленивым жестом поманила его к ним в ложу, не зайти туда было невозможно.

Бофорт и Лефертс вышли, уступая место ему, и,