Шрифт:
Закладка:
Самое смешное, что этот метод Фролов с блеском перенял у Дежкина — того самого сталинского полковника, который был заведующим до него. А ведь в свое время Дежкина спасло от разоблачения только то, что он, кем-то вовремя предупрежденный, передал крупную сумму в Фонд мира, принес квитанцию в партком и воздел руки к небу: «Я чистый!»
Третья группа обвинений носила морально-этический характер: груб, бесцеремонен, чванлив и так далее.
Начало было положено неплохое, и зал возмущенно загудел. Тут же выскочила одна из тех старых дам, о которых я уже рассказывал, и с очень наигранным возмущением стала говорить о том, что на Серафима Григорьевича возводят совершенно беспочвенные обвинения те люди, которые сами ни на что не способны». Эта тощая и сутулая женщина, постоянно ходившая в одной и той же серой юбке и серой кофте, причем ходившая совершенно бесшумно, но очень стремительно, не столько оправдывала Фролова, сколько нападала на нашу оппозицию. Досталось на орехи и мне:. «А этот молодой человек, ничего еще не сделавший в своей жизни, уже сумел перессорить дружный коллектив кафедры? Его никуда не брали, пока Серафим Григорьевич не решил дать ему испытательный срок, и вместо того чтобы оправдать его доверие, он занялся грязными махинациями в ущерб своей основной деятельности». Из ее гневных речей вытекала прямо-таки идиллическая картина — кроткий и доверчивый Серафим Григорьевич горько обманулся, пригрев на груди коварную змею — то есть меня.
Все это было так комично и прямолинейно, что особой пользы Фролову не принесло, зато насмешило зал. Третьей выступала та самая Наталья, о которой я уже упоминал. Звонким комсомольским голосом — а чтобы вступить в партию, она долгое время была секретарем комитета комсомола — Наталья поведала о «научно — педагогическом уровне товарища. Фролова». Лекции он читал по чужому тексту, составленному для него той самой женщиной, которая его только что защищала; читал плохо, не понимая смысла написанного, а потому глотая слова и искажая окончания, в результате чего получались дикости вроде: «В аппарате мозга существуют следующие блоки: группа аппаратов, расположенных в глубине мозга, программирование и регулирование движения и действия». Кроме того, она рассказала и о моей первой публикации: однажды я написал для Фролова тезисы для внутриинститутской конференции, а он потом их издал под своим именем.
Но гвоздь ее выступления состоял в эпизоде, опять-таки связанном со мной. Сначала в ее взволнованном пересказе всплыла знаменитая история с коньяком, который я покупал по просьбе Фролова.
Впрочем, в этой правде была не вся правда. В те времена, о которых шла речь, Фролов еще старался дружить с нашей группой, а потому коньяк, как и многое другое, мы пили вместе на квартире одного ассистента, и при этом присутствовали Фролов, два «наших» доцента, Наталья и я. После того, как Фролов, пивший полными фужерами, в буквальном смысле рухнул под стол, мы уложили его на кровать в соседней комнате и продолжили вечер. Чуть позже хозяин квартиры последовал примеру своего главного гостя; оба доцента чуть не передрались, выясняя отношения; ну а я целовался с Натальей, стоя у изголовья мирно похрапывающего Фролова, жадно мял ее литые груди и ужасно жалел о том, что кровать уже занята. А на следующий день мы все вышли на работу, кроме Фролова и ассистента — хозяина квартиры, которые остались опохмеляться. Таким образом, налицо был «срыв учебного процесса».
Наталья не вдавалась в подробности, но эту «ошибку» поспешил исправить именно Дежкин, взявший слово сразу после нее. Его речь была выстроена в классически осторожном стиле старого лиса, что на номенклатурном языке носит название «взвешенного подхода». Начало было лирико-эпическим;
«С болью в сердце гляжу на кафедру, охваченную непримиримой борьбой. Тяжело видеть, как рушится все то хорошее, что нарабатывалось годами…» Дальше он заявил, что хотя Серафим Григорьевич глубоко не прав, но надо дать ему время на осознание своих ошибок. Дежкина все хорошо знали и не любили, однако всем были известны его тесные связи с руководством института, поэтому после его речи наступательный порыв несколько охладел. Каждый подумал про себя следующее: «Если Дежкин так говорит, значит, он уже посоветовался с руководством, и наверху все решили…»
В заключение этот огромный лысый старик с классически багровым лицом пьяницы и трясущимися руками, похожий в своем фиолетовом костюме на старого облезлого медведя, с неожиданной яростью обрушился на меня, обвинив не больше и не меньше, как в политической незрелости. Поводом послужил подслушанный им ответ — не поверишь, но ведь стоял у двери в аудиторию и подслушивал! — который я дал на вопрос одного из студентов. Меня спросили, что такое идеология, и я ответил: «Это такая ситуация, когда здравый смысл терпит решительную неудачу перед перспективами светлого будущего».
Только потом я догадался о причинах его ярости, тем более неожиданной, что он всегда обращался со мной подчеркнуто дружелюбно. Его взбесило мое «предательство» по отношению к Фролову, который брал меня на кафедру как «своего человека».
Собрание закипело, когда встал вопрос о мере наказания для Фролова — а в том, что он виноват, никто не сомневался. Какой-то старый хрыч крикнул, что стоит рассмотреть и мое персональное дело, раз я с ним так повязан; но ему напомнили, что я лицо беспартийное, а потому нахожусь вне досягаемости этого грозного ареопага. А вопрос о Фролове был принципиальным — наша команда требовала строгого выговора с занесением в учетную карточку и постановкой вопроса перед руководством института о смещении с занимаемой должности; противоположная сторона хотела ограничиться обсуждением и дать срок на исправление. За окном была весна, сияло солнце и пели птицы, а здесь все напоминало дурдом. Дикое озлобление, всеобщая перепалка, разгоряченные вопли: «Опозорил звание коммуниста!» «Нет, возвели поклёп!».
В этот момент я сбоку взглянул на него. Он сидел с задумчивым видом, подперев ладонью щеку, и рисовал чертиков на лежащем перед ним листе бумаги. Казалось, что все происходящее его не касается, но
