К сожалению, у меня не было возможности ознакомиться со всеми использованными мной текстами в оригинале. Однако пусть и малую их часть мне все же удалось просмотреть (в частности, сепульведскую рукопись местного пространного фуэро). Кроме того, я имел возможность пользоваться факсимильным воспроизведением этой рукописи. Наконец, с некоторыми документами, аналогичными по содержанию сепульведским или куэльярским, я имел возможность ознакомиться в других архивах (в частности, в провинциальном архиве г. Сории я видел текст «стандартной» привилегии 1256 г., жаловавшейся Альфонсо X консехо при предоставлении им «Королевского фуэро» в качестве местного).

С той же целью (т. е. стремясь свести к терпимому минимуму роль субъективных представлений) я активно пользовался данными лингвистического анализа. В ряде случаев иностранец, пожалуй, имеет здесь даже некоторое преимущество перед «аборигеном», поскольку он намного реже попадает в ловушку «мнимой понятности» старокастильского языка, более близкого к современному испанскому, чем большинство других средневековых европейских диалектов к соответствующим новым языкам. Я также постоянно пользовался данными компаративистики (что, в известной мере, было уже продемонстрировано выше), поскольку (опять же в силу инокультурности) воспринимаю средневековую Кастилию как неотъемлемую часть феномена средневекового Запада.

Все тот же взгляд извне на данные источников позволяет (а порой и заставляет) ставить принципиально новые вопросы к их содержанию, которые едва ли возникли бы у исследователя-испанца. блестящий пример продуктивности такого подхода дал великий В.К. Пискорский. Уроженец страны, в то время не знавшей независимой представительной власти, он сумел совершенно по-особому взглянуть на изучаемый им феномен средневекового кастильского парламентаризма, обнаружить в нем такие аспекты, о существовании которых сами испанцы не догадывались. Замечу, что близкий по своей природе интерес возникает у современного российского исследователя истории местного западноевропейского самоуправления. Уроженец страны, которой едва ли не изначально, со времен объединения Московской Руси Иваном III и Василием III, была свойственна крайне высокая степень централизации власти, по определению не может смотреть на историю средневековых муниципальных институтов так же, как западноевропеец, для которого хорошо организованный местный мир является едва ли не изначальной данностью.

Кроме того, при всех недостатках традиционного восприятия источника лишь последовательная опора на его данные позволяет проверить каждый авторский вывод. В этом смысле я сознательно выступаю с открытым забралом, не стремясь укрыться за уязвимой преградой права на авторское видение и собственную интерпретацию.

В завершение методологического экскурса специально отмечу, что в процессе анализа текста источников особое внимание уделялось правовой терминологии. Она изучалась в контексте сложной и многоплановой эволюции, с учетом раннесредневековых, а подчас и римских, истоков соответствующих политических, правовых и социальных институтов. В связи с этим одновременное использование идентичных по содержанию текстов на латинском и старокастильском языках также позволило получить важную дополнительную информацию. Наконец, сопоставительный анализ информации источников местного (сепульведского и куэльярского) происхождения, с одной стороны, и данных из других районов полуострова, а в ряде случаев и запиренейской Европы — с другой, позволил более рельефно представить специфику исследуемого материала.

О том, насколько это получилось в конкретно-исторической части исследования, судить читателю. О себе же могу сказать лишь то, что plus quam feci facere non possum.

Раздел II.

Консехо кастильской Эстремадуры как форма организации местного управления в XIII — середине XIV в.

Глава 1.

Территория и население кастильской общины

1. Город как центр территориальной общины

Начну с констатации наиболее очевидного факта: центром сложного территориального образования — кастильского консехо, из которого регулировались все многообразные сферы его юрисдикции, являлся город. Как и во всей средневековой Европе, его первой (но далеко не единственной) внешней особенностью являлись городские стены. Я уже говорил о них выше. В своей основе укрепления Сепульведы и Куэльяра восходят к римскому, а возможно, даже к доримскому (кельиберскому) периоду истории поселений[347]. Стены продолжали ремонтироваться и достраиваться и в следующую, испано-готскую, эпоху. Они неоднократно подвергались разрушению и в последний раз были восстановлены в период колонизации X–XI вв.[348] Эти стены (или точнее, их сохранившиеся фрагменты с пристроенными к ним или даже встроенными в них зданиями более позднего периода) до сих пор составляют неотъемлемую (и, я бы сказал, органичную) часть сепульведского и куэльярского городских пейзажей. Так, район главных средневековых городских ворот Сепульведы (квартал с характерным названием «Барбакана») за прошедшие столетия освоен настолько, что к настоящему времени в жилую постройку превратились даже сами ворота. В той или иной степени сохранились также ворота «Ессе Homo», «Асоке» (Рыночные) и «Ла-Фуэрса» (Мощь)[349]. В Куэльяре (разумеется, также в перестроенном виде) сохранились городские ворота «Сантьяго» и «Сан-Басилио».

На протяжении же Средневековья городские укрепления расширялись и совершенствовались почти непрерывно. В XIII — начале XIV в. Сепульведа и Куэльяр были окружены двойной линией стен с башнями и подъемными мостами, в черте которых оказались районы, возникшие после начала колонизации. Центрами же всей оборонительной системы в тот период являлись цитадели — городские замки (eastiellos)[350]. Как и в большинстве испанских городов, в Сепульведе замок был снесен к началу XX в., однако в Куэльяре он сохранился, правда, в сильно измененном состоянии. Свой нынешний вид куэльярский замок приобрел в XV в., в правление короля Энрике IV, который пожаловал его Бельтрану де-ла-Куэва, герцогу Альбукерке. После 1558 г. замок утратил значение сеньориальной резиденции и вскоре был превращен в тюрьму. В годы Войны за независимость (1808–1812) замок был сожжен французами. Тем не менее и сохранившаяся его часть оставляет огромное впечатление[351].

Типичная городская топография поселений во многом обусловила оформление ряда материальных аспектов, свойственных городскому образу жизни. Прежде всего это касается свойственных городу форм застройки, несомненно характерных как для Сепульведы, так и для Куэльяра. Для той части городской территории, которая была замкнута в пределах укреплений, была свойственна скученность, как и в городах средневековой Европы. Дома с прилегавшими к ним садами и огородами (huertos), построенные в основном из дерева и крытые соломой или черепицей, стояли очень близко друг к другу. Не удивительно, что составители пространного фуэро были озабочены возможностью возникновения пожаров и регламентацией возмещения ущерба, вызванного падением обветшавших строений на участки соседей. Помои в Сепульведе выливались из окон, а количество мусора на городских улицах вынуждало местные власти к установлению жестких норм ответственности за его оставление в неположенном месте[352].

Но все эти неприятные аспекты городской жизни в известной мере компенсировались ее привлекательными сторонами. Так, то же пространное фуэро Сепульведы содержит детальную регламентацию режима