– Ну, смазливый парень. Правда, староват для юной и прекрасной Маши Келдыш.

– Это уж не тебе решать!

– Да ладно, не злись!

Вискас замолчал, и я услышала в трубке, как он шуршит чем-то. Сразу вспомнилась школа и его вечные шоколадки, которые он носил везде, даже в кармане спортивных брюк, за пятно на которых его долго и хирургически больно дразнили в шестом классе. Милый, странный, влюблённый в меня и вечно печальный Вискас. Однажды он принёс в класс настольный хоккей и получил свою минуту популярности среди пацанов. Я так и не поняла, зачем он это сделал, ведь сам признавался мне, что терпеть не может школьное стадо, друзья у него все из его двора, и общаться он желает только со мной, а больше ни с кем. Я не помню, что тогда произошло, но Вискаса поколотили из-за этого хоккея прямо в раздевалке. Я задержалась тогда у учительницы английского, а когда пришла забрать куртку, увидела его сидящим на подоконнике: ноги поджаты к груди, нос в коленях, тихие всхлипы. Я подошла и, не найдя подобающих моменту слов, просто погладила его по голове. Мне кажется, именно тогда он в меня и влюбился. Как было бы просто, если бы это правило работало и во взрослой жизни – подойти к мужчине и погладить его по голове. Никаких банальных слов, никакого стеснения. Лишь погладить по голове. А может, правило продолжает работать, ведь плакать мужчины не перестают, даже если слёзы не видны. Только мы, выросшие девочки, про этот способ всегда забываем.

– Так ты занимаешься единоборствами? – спросила я, стараясь придать голосу заинтересованность.

Сразу представилось, как щупленький Вискас машет в воздухе руками и ногами, и мне стало смешно.

– Да не то чтобы… – протянул Вискас и тут же, пока я его не остановила, убыстрил темп и принялся вливать мне в уши литрами незнакомые японоподобные термины, цифры, названия школ и топонимику сборов секты единомышленников.

Ох, Игнатенко, ты совсем не изменился! Если бы не твой гнусавый голос и желание прибить собеседника интеллектом и знаниями в одному тебе интересной области, может, я и влюбилась бы в тебя тогда, в шестом классе!

Из его монотонного рассказа я поняла одно: у них там какой-то «костяк», шайка особо помешанных, которая каждое лето ездит по сборам в разные города, и Мирон в группу активистов не входит.

– Да я и пересекался с ним только один раз. Видимо, он так, из любителей.

Вискас замолчал, по всей вероятности, обиженный, что его личная история меня совсем не интересует. Даже с политесом я не могла это скрыть. Вот есть же люди, которые на риторический вопрос «как дела?» в мельчайших подробностях начинают рассказывать тебе весь свой быт и закавыки со здоровьем. Против этого есть только одно средство: тупо протянуть «А-а-а» и зевнуть. Жестоко, но эффективно.

И всё же мне удалось выудить из Вискаса два эпизода, которые лёгкими штрихами грифельного карандаша дорисовали уже сложившийся в моей голове образ Мирона. Два невесомых дуновения. Простой карандаш, серебристый росчерк на папиросной бумаге. Цвета пока нет.

Первое. Он постоянно ходил в наушниках, слушал классическую музыку. Вискас прокомментировал так: «Что-то занудно-фортепиянное». Я тут же вообразила, как мы с Мироном сидим на старом поваленном дереве, смотрим на глянцевый лоскут Онежского озера и слушаем Гайдна с его смартфона. Один наушник у него в ухе, другой у меня. Наши головы соприкасаются, чуть кивают в такт пианисту…

Второе. Вискас с деланым утрированным пафосом, который я, конечно же, пропустила мимо ушей, сообщил, что Мирон плавал в холодном озере в любую погоду, даже в дождь. Я закрыла глаза и увидела сильное красивое тело, взлёты загорелых рук над водой, острые стальные брызги, разлетающиеся от ладоней. Вот он выходит на берег, чёрные мокрые волосы струятся по шее сзади. На левом ухе, рядом с родинкой, – крупные капли. Если бы меня сейчас спросили, что я хотела бы больше всего, – да, прикоснуться губами к этой родинке, слизать каплю.

Я дёрнула головой, прогоняя наваждение.

– Машка, есть ещё кое-что, раз уж разговор зашёл.

Я с трудом вынырнула из глупых мармеладных мыслей.

– Что???

– Даже не знаю, говорить тебе или нет. Подумаешь ещё, что я сплетник, упадёт моя репутация.

Меньше всего меня интересовала репутация Вискаса. Да тоже ещё – репутация! У Вискаса-то!

– Виссариончик, ну не томи!

Он снова помучил меня, помолчав несколько долгих секунд.

– Знаешь, он странный.

Я хотела сказать: «Он не странный, он необычный, он другой, разве вы все этого не видите? Он яркий, талантливый! Он необыкновенный!»

Вискас молчал, ожидая, вероятно, как в плохих сериалах, моей реплики.

– И в чём же его странность? – выдавила я.

– Он никогда не присоединялся к нашим посиделкам.

«Посиделкам!» Я даже поморщилась. Слово из престарело-девичьего лексикона. Последний раз я слышала его от бабушки Оли.

– Нет, я к тому, – хмыкнул Вискас, – демонстративно игнорировал нас.

– И что??? – Меня взорвало возмущением. – Может, он не пьёт совсем? Вы там, небось, квасили каждую ночь на этих ваших вписках!

– Да ты что, Машка! Это же спортивные сборы! Не квасили мы. Я не то хотел сказать… Платонов высокомерный такой, вещь в себе. Я вот сразу какую-то червоточину почувствовал. Не любит он людей, вообще никого. И тренер говорил, не получится у него с кудо, не тот стержень. Там история ещё неприятная была…

– А ты, часом, не завидуешь ему? – зашипела я. – Человек, может быть, интроверт, ему физически плохо среди толпы. Сидеть с малознакомыми людьми, чесать языками, гонять пошлые анекдоты. Высокомерный??? Он просто выше всего этого. Как ты не понимаешь? Вы все любого, не похожего на вас, причисляете к ненормальным, потому что привыкли к стаду!

Я поймала себя на том, что почти ору на бедного Вискаса.

– Не надо было мне тебе говорить…

Он замолчал, мы обменялись ещё парой бесцветных фраз и сухо попрощались. Я села на подоконник и унеслась мыслями в непаханую даль. Он такой же, как я, мама! Я сердцем чувствую! Он не любит людей. Я тоже их не жалую. Будь моя воля, я бы изолировалась и спокойно прожила век, не видя никого. Кроме моей Белки, конечно. Мирона все считают странным. Так и я ведь не эталон адекватности, а для некоторых вообще «ку-ку». Так, во всяком случае, считают те, кого я подпускаю к себе ближе ружейного выстрела. Я ощущала такую близость с Мироном, что было невероятным представить, что мы совсем незнакомы. Если бы вдруг нам когда-нибудь привелось встретиться, я бы, наверное, просто подошла к