уже никогда! Катя осторожно скосила глаз на лежащие рядом с её лодыжкой ножницы. Надо зацепить их за кольцо большим пальцем ноги, согнуть колено и подтянуть к себе. Но как сделать движение незаметным от Зверя? Любой шорох насторожит его, и всё закончится быстрее обещанных ей пяти минут.

Катя с трудом повернулась на бок и положила связанные руки на лоб Мирона, разжала занемевшие пальцы и начала гладить его, продолжая напевать. Собственный голос казался ей незнакомым, он проталкивался какими-то ошмётками из глубины гортани, напоминая ржавый скрип, – она скорее выкашливала, выхаркивала свою последнюю песню, чем пела. И Зверь замлел, ощерился, белёсые его губы прорезали косой серп на лице. Катя тёрла костяшками пальцев по ушной раковине, как можно ближе к слуховому каналу, чтобы заслонить, спрятать все посторонние звуки. Дотянуться до уха Мирона губами и залить невольный звук ползущих по полу ножниц своим голосом – да хотя бы дыханием, – было ей не под силу, и она начала тихонько свистеть в такт мелодии. Эта маленькая уловка должна непременно помочь. Только бы Мирон не распознал хитрость!

И о чудо! Он сам начал ей подпевать – подпевать чисто, объёмным ворсистым голосом. Когда поёшь, то не слышишь побочных звуков. Какая удача!

Катя выждала, когда он возьмёт очередную длинную ноту и подтянула ногу к бедру. Движение оказалось чётким, выверенным и закончилось за микросекунду до того, как Мирон сделал паузу, чтобы вздохнуть. Глаза его были по-прежнему закрыты, а ноздри раздулись, крылья носа при этом побелели, как тонкая папиросная бумага, а носогубные складки прочертились бордовым швом. Она ещё успела подумать, что он похож на космическое существо: не хватало жвал и щупалец.

Заглотив ртом воздух – столько, сколько поместилось в лёгкие, – Катя перевернулась, ухватила связанными руками ножницы и стиснула пальцы так, что ногти до синевы впились в ладонь (какая же это незаметная песчинка в море той бесконечной густой боли, через которую она уже прошла), затем сделала замах, и с криком, даже больше визгом, вонзила лезвие в левую половину груди Зверя.

Он дёрнулся, как от электрического разряда, выпучив глаза, заорал неистово и, выгнув спину, со стоном перекатился набок. Катя ощутила прилив невероятной, нездешней силы, новой для неё, такой, какую ещё не испытывала никогда. Опершись о колено, она наклонилась над Мироном и провернула ножницы в его грудине.

…Как там у Лермонтова… Воткнул и там два раза провернул…

Катя захохотала.

На излёте собственного дикого смеха, уже задыхаясь и падая без сил на пол, она подумала, что

Зверь

был

красивым.

БЫЛ.

* * *

Так. Мирона надо оставить в живых. Я обещала Белке и издателям. Сердце же справа, она пырнула не туда. Сейчас он очухается и покажет ей, почём фунт изюма.

А может быть, убить героиню? Очень хочется. Это будет неожиданно, ведь все ждут какой-никакой, пусть худосочный, но хэппи-энд. А я возьму и замочу нашу Катюху. Вот читатель удивится! Многие, конечно, разочаруются, но истинные библиогурманы оценят. Ручаюсь.

Нет, Белка не позволит.

Господи, мама, как же хочется написать свою, СВОЮ книгу. Убить или оживить того, кого желаю, отдаться на волю текста – пусть рулит, выводит меня туда, куда он сам хочет. МЕНЯ, а не НАС. Я даже не догадывалась за годы нашего единорого-драпонового творчества, какая это кабала – соавторство! Совместное авторство… Со-ревность, со-тоска, со-рабство. Со-суицид.

В детстве меня часто беспокоила одна мысль: как уловить тот исключительный атом мига, когда ты растёшь. Вот сейчас ты метр двадцать, а когда прибавится сотая доля миллиметра, и ты станешь «метр двадцать, ноль ноль один»? Почему-то мне казалось, что рост человека должен обязательно происходить толчками. Как секундная стрелка в старых механических часах. В кварцевых она может плавно течь по циферблату, у мамы на стене в кухне именно такие часы. А в механических стрелка совершает мускульное движение – посекундно, от штриха до штриха, по кругу, пока не обойдёт все деления, и тогда уже, в свою очередь, тучно дёрнется со своего насиженного места чернявая минутная стрелка. Вот так и у меня: всё происходит в жизни толчками, как в старых громко тикающих часах. И именно сейчас я чувствую, что моя секундная стрелка зависла и никак не может сделать рывок. Я не расту. Я не двигаюсь по своему белому циферблату. Но вот-вот что-то произойдёт, и, словно спохватившись, моя стрелка прыгнет на несколько делений вперёд, а я – я не успею войти в её ритм, и закрутит меня, завертит в этой качке, сбросит с циферблата. Так пуговица, брошенная на играющую виниловую пластинку, слетает со своей орбиты и катится на пол. У нас дома в Екатеринбурге сохранился бабушкин проигрыватель, и маленькая я любила заводить его и слушать один единственный сохранившийся винил: это были песни из советских кинофильмов. И игра с брошенной пуговкой – вот сейчас я представила себя именно этой пуговкой: вылетающей с чёрного винилового блина и со всего маху ударяющейся о стенку. Эта игра оставалась символом моего пугливого детства, в котором мне было неуютно, зябло, и из которого я постаралась выпрыгнуть раньше всех своих сверстников.

Но хэппи-энд, так хэппи-энд, как скажете.

Живи, Зверь.

Однако текст дальше не выстраивался. По нашей договорённости, я написала все куски, кроме эпизода спасения Кати. А сам финал должна была делать Белка. И я нутром чуяла, что финал этот будет не таким, каким мы его вместе «согласовали». Белка же теперь не расставалась с ноутбуком. Но показывать написанное мне не хотела: рано, сыро.

Я трижды нарушала данное Белке слово – залезала на страничку Мирона в «Фейсбуке» и любовалась его открытой светлой улыбкой, гордым скифским лицом и длинной шеей, с которой вниз, на сильное прекрасное тело, спускается татуированная гибкая ящерка.

К концу недели я получила письмо.

Я

ПОЛУЧИЛА

ОТ НЕГО

ПИСЬМО!

«Случайно заметил, что Вы удалили меня из друзей, прекрасная незнакомка. Быть может, я Вас чем-то обидел. Если так, то прошу простить меня».

Хотелось орать, но за стеной спала чуткая Белка.

Самое главное, говорила я себе в тот момент, – не начинать себя жалеть. Потому что если начать, то уже не остановиться. Тут вспомнишь всю свою бедовую жизнь: и детство, и школу, и тупых одноклассников, и институт, и маму с дядей Пашей, и Лёшку, конечно; и две свои свежие раны – Мирона и Белку.

К утру меня не отпускала мысль: как можно заметить, что кто-то удалился из друзей, если специально, непременно специально не отслеживаешь конкретного человека и его страничку. Ну,