– Вам что, десять лет, Мари?! – ледяным тоном ответила я ей. – «Первый начал» – это не аргумент! Вы старше в два раза, а значит, должны были найти подобающий способ объяснить мальчику, что он не прав.

– Хорошо, тогда в следующий раз я буду читать ему нотации, покуда у него кровь из ушей не пойдет! – Мари состроила очень знакомую презрительную гримаску и тотчас меня оставила.

Именно в тот момент я поняла, что упустила возможность наладить с Мари хоть какую-то дружбу. Да и злиться мне следовало не на нее, а на себя: это я, гувернантка, не уследила за своими детьми, потому что занята была посторонними делами вместо прямых своих обязанностей!.. То есть важнее, конечно, вычислить убийцу Балдинского, но почему в конечном итоге страдать должны дети?

Что за нелепая история… я не о сегодняшнем происшествии, а о моем гувернерстве в целом.

Впервые за все время я вдруг подумала, что с моей стороны это преступление – быть здесь и называться гувернанткой. Учительницей. Чему я могла научить этих детей? Их нужно держать в ежовых рукавицах, быть хоть сколько-нибудь заинтересованным в том, чтобы из них выросли достойные люди, и… любить их. Ничего этого я не могла им дать. Более того, я занимала это место, не позволяя кому-то более подходящему следить за их воспитанием. А значит, губила будущее этих детей.

Уже сейчас какие-то незнакомые женщины не стесняются говорить вслух: «Да это ведь Полесовых детишки! Чего еще от них ожидать!» А что будет дальше?…

Глава девятнадцатая

В таких растрепанных чувствах я не заметила даже, как с нами попрощался Стенин. Очнулась, лишь когда ко мне неожиданно подошла Катюша и как ни в чем не бывало завела разговор.

Почему меня так насторожило это ее проявление amitié[30]? Потому что за три месяца, что я работала у Полесовых, Катя никогда не заводила разговор «просто так» – она подходила ко мне всякий раз только с определенной, вполне конкретной целью и уже в зависимости от этой цели озвучивала просьбу сразу или издалека и завуалированно. Но как только получала желаемое – коротко благодарила и удалялась.

Я не понимала эту девушку.

За три месяца Катя так и осталась для меня нераскрытой книгой. Впрочем, кажется, не для меня одной: обитатели дома на Пречистенке были знакомы с ней куда дольше, но тоже знали о ней крайне мало. Лишь то, что была она, кажется, дочерью прачки, а когда мать умерла от чахотки, то пятнадцатилетнюю Катюшу пристроили няней к новорожденным Конни и Никки. Она и тогда уже была девицей крайне скрытной и заносчивой.

– Мы даже фамилию Катькину только спустя два года узнали, – негромко рассказывала мне как-то Аннушка за шитьем, – письмо как-то принесли на имя Карасёвой Катерины, так я уж хотела почтальону его обратно отдать да сказать, что нету туточки таких. Хорошо хоть подумала, что это Катюшкина, наверное, фамилия… А в комнату свою так и на порог даже не пускает и замок поставила свой собственный, чтобы ключ только у нее был.

Трудно было не заметить, что Катю в доме недолюбливали. Да и уважением она не пользовалась, поскольку девицей была довольно ленивой, не особенно умной, но при этом воображала из себя непомерно много.

– Лет пять назад пытался к нашей Катьке Матвей, один из лакеев, подкатить. Ухаживать, в смысле… – Как-то так вышло, что все, что знала я о Кате, мне поведали другие. Эту историю, в частности, тоже рассказала Анна. – Шоколад ей носил да в парк звал гулять – все как полагается. Да только она сразу его попытки пресекла – так и говорит, мол, ты, Матвей, вместо того чтоб на шоколад тратиться, лучше б работу нашел хорошую да костюм прикупил с одеколоном, а потом уж приличных девушек в парк зазывал. Так и сказала! При всех – вот на этой самой табуреточке, где вы сейчас сидите, она сидела, а потом встала, хмыкнула и вышла вон. Матвей ошалел, конечно, но горевал недолго: Анфиска, кухаркина дочка, меньше ерепенилась, так что они через две недели уже и обвенчались. Сейчас-то Матвей с Анфискою лавку булочную открыли и на коляске в театры ездят, а Катька так, видать, в няньках и помрет, прынца своего не дождется.

Да, Аннушка любила посплетничать и пообсуждать знакомых, и хотя порой были ее слова излишне экспрессивными, но злости в них не чувствовалось. К Катюше она относилась скорее как к забавному зверьку непонятной породы.

В правдивости же Аннушкиного рассказа я не сомневалась, ибо сама прекрасно видела, что пристроиться замуж – да не абы как, а удачно – одна из главнейших Катиных целей в жизни. А быть может, и главная цель. Причем подходила она к вопросу серьезно: в частности, все знали, что особа она крайне экономная и бережливая, каждую свободную копейку откладывает «на приданое» и работает у Полесовых лишь потому, что «в няньках» не нужно тратиться на съем комнаты и пропитание. Она даже добилась у хозяев, чтобы форменное платье ей сшили за их счет. К тому же Катя была вполне недурна собой. И оценивала свои возможности она трезво – ее мишенью были состоятельные или же перспективные мужчины лишь ее круга.

Цель Катюшиной amitié в этот раз стала мне понятна довольно быстро.

– Лидия Гавриловна, а этот следователь, который к нам вчера приезжал, он ведь из Петербурга, да?

«Да, он из Петербурга, и он не женат, но он вовсе не тот принц, которого ты ждешь, ma chère».

Вообще я искренне желала Кате удачи в ее стремлениях – право, нет ничего предосудительного в том, чтобы девушке искать достойного жениха. Но вот отдавать столь расчетливой особе Кошкина мне было отчего-то жаль.

Вслух же я сказала:

– Насколько я поняла, господин Кошкин лишь помощник следователя. Кажется, он и правда из Петербурга.

Я надеялась, что это несколько ослабит пыл Катюши, но та, прикинув что-то в уме, видимо, решила, что помощник следователя ей тоже сгодится. И продолжила уже уверенней:

– А вы не знаете, он еще раз к нам придет? А то меня, например, он не допрашивал – поручил какому-то подчиненному. Хамоватому и в нечищеных сапогах. А у меня ведь спальная как раз напротив этой гостевой – я могла что-то слышать или видеть. Думаю, он обязательно должен меня допросить…

– А вы что-то видели или слышали? – с затаенным интересом взглянула