– Допустим, – невозмутимо отозвалась я, – но стихотворение написано японскими иероглифами – как, по-вашему, я должна его прочесть?

Мари хмыкнула свысока:

– Если ваших знаний недостаточно, чтобы обеспечить мое образование, это исключительно ваша беда, мадемуазель Тальянова. Евгений Иванович и вовсе сказал, что мне следует сменить наставницу – вы явно не соответствуете моим интеллектуальным запросам.

– Ах, Евгений Иванович сказал?! – Ручка с металлическим пером, которую я крутила в пальцах, в этот момент треснула и переломилась, выдав мое нервное напряжение. А Мари, отметив это, улыбнулась краешком рта.

Поверить не могу, что Ильицкий так со мной поступил… а я еще считала себя виноватой перед ним. Хотя с его стороны это довольно разумно: ежели Мари станет уговаривать маменьку сменить гувернантку, потому что я недостаточно образованна, то та рано или поздно согласится. А я потеряю место и вынуждена буду уехать.

Но хотя бы голосом я постаралась не выдать волнения:

– И все же напомню вам, мадемуазель Полесова, что у нас урок русской словесности. Объясните мне, какое отношение к русской словесности имеют японские иероглифы, которыми написано ваше хокку?!

– А какое отношение к русской словесности имеет ваш français[24] – ваши аллегории например, которыми вы через предложение сыплете?!

Мальчики с любопытством наблюдали за нами: кажется, авторитет в их глазах, заработанный в начале урока, я снова утратила – стараниями Мари.

– «Аллегория» – слово не французского происхождения, а греческого! – запальчиво начала я, но быстро сникла, поняв, что крыть на этот раз мне действительно нечем. Я сдалась: – Хорошо, Мари, я дам задание точнее: напишите стихотворение по-русски. Можете перевести это ваше хокку…

– Уже перевела. Переверните страницу.

Да что ж сегодня за день такой?… Я вспомнила, что вчера вечером хотела для очистки совести перевернуть страницу в тетради Мари, но именно в тот момент захихикали дети под дверью, и я отвлеклась. А потом мне стало вовсе не до ее иероглифов.

Сейчас мальчишки снова хихикали, покуда я, перевернув страницу, вчитывалась в стих.

Заснеженный двор.

Через толщу белого холода тянется в этот мир

Новая весна.

Я перечитала три раза и подняла взгляд на Мари, которая смотрела на меня насупившись, но с затаенным вниманием. И снова опустила глаза на строчки. Признаться, я далеко не специалист в поэзии, тем более в русскоязычной: более всего мне по душе французы Беранже, Верлен, Рембо, а величайшим поэтом я считаю Гёте. Русских же – Пушкина, Баратынского, Тютчева – я пыталась читать как раз сейчас, когда в полной мере овладела языком, хотя до сих пор не уверена, что понимаю их достаточно. Но сама я стихов никогда не сочиняла и вовсе не могу сказать, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в хорошей и плохой поэзии.

Но это хокку мне понравилось.

Хотя тотчас пришла спасительная мысль, что моя ушлая воспитанница просто списала это хокку у кого-то из знаменитых японцев – у того же Басё, например. Ну да, так и есть! Это даже не стиль Мари – стихотворение было слишком нежным и трогательным, чтобы я могла поверить в ее авторство. Она прекрасно знает, что я в японских поэтах не разбираюсь, а у нее даже сейчас на столе лежит потрепанная книжица с иероглифами.

Но спорить и доказывать это у меня не было никакого желания, потому я скрепя сердце выдавила:

– Хорошо, Мари, «bien»[25].

– А почему не «excellemment»? – вконец обнаглела девчонка.

Я тяжело вздохнула и снова взглянула на хокку в надежде, что хотя бы «заснеженный» написано с одной «н». Но мне не повезло.

– Вы сами знаете почему, Мари. Потому что это плагиат, – и я посмотрела ей прямо в глаза, желая устыдить.

А Мари неожиданно рассмеялась:

– Знаете, мадемуазель Тальянова, это для меня гораздо большая похвала, чем ваше «excellemment»!

Глава семнадцатая

В половине шестого после полудня я бродила по аллеям Ботанического сада, что за Сухаревской башней, – его еще называют Аптекарский огород. По правде сказать, сейчас, в конце марта, здесь не было особенно на что смотреть: снег из сада не вывозили, так что сугробы кое-где были по колено, лед на пруду с утками еще не вполне сошел, а оранжереи именно сегодня оказались закрытыми. Одно радует: посетителей разных возрастов и сословий здесь и правда было достаточно, чтобы не привлекать внимания.

Через стекло оранжереи я пыталась какое-то время рассмотреть экзотические растения, потом прошлась вокруг лиственницы, которая, по легенде, была посажена самим Петром Первым. Лиственница пережила пожары 1812 года и недавний удар молнии – я подивилась, до чего же живучее растение…

Белки были очаровательны. Одна из них, держась когтями на задних лапах за ствол сосны, выбирала с моей ладони самые крупные орехи и юрко удалялась к себе. Но через мгновение уже возвращалась – причем раз за разом становилась смелее и в конце концов залезла ко мне на руку уже вся. Деловито почистила орех и тут же его съела, с равнодушием поглядывая на меня черными опаловыми глазками.

Подозреваю, что, если бы я постояла еще немного, она начала бы беззастенчиво рыться в моем кульке с орехами, а то и утащила бы его целиком… Но от ограбления меня спас появившийся Кошкин.

Я увидела его тотчас – специально выбрала такое место, чтобы ворота и главная аллея сада хорошо просматривались. И порадовалась, что хоть Степан Егорович и не самый блестящий шпион, но он явно не относится к тем полицейским, в которых можно угадать их профессию за версту – что-что, а оставаться незаметным в толпе он умел. Без сомнения, Кошкин тоже увидел меня сразу – я была в шляпке с затемненной вуалью, но держала в руках собранный синий зонт, что должно было служить ему знаком. Однако, сохраняя conspiration[26], он не подошел сразу, а покормил белок сперва у одной сосны, потом у другой. Я тем временем отделилась от общей толпы и прошла в глубь сада – к пруду, где на оттаявшем клочке воды плавали утки и даже два белых лебедя-красавца.

Рядом со мною почти никого не было: лишь слева в десяти шагах бедно одетый дедушка крошил уткам хлеб и улыбался чему-то своему, да справа, шагах в тридцати, гимназист с молоденькой смущенной девушкой неслышно переговаривались. Прошло минуты две, прежде чем Кошкин приблизился, встал в шаге от меня и, облокотившись на перила набережной, стал наблюдать за птицами.

– Вы забрали сюртуки у наших подозреваемых? – спросила я, даже не