Шрифт:
Закладка:
Женщины довольствовались творогом, оладушками со сметаной, кашей и компотами из сушеных ягод шиповника, вишни и сухих яблок.
А Ларик вновь облачился в старые тренировочные трико и старенькую майку, которые ему тщательно выстирала одна из бабушек, и целый день пропадал в огороде, вывозил навоз в кучу, чинил деревянные короба для грядок, окучивал картошку и на время отодвинул бабушку Пелагею от занятий пчёлами.
Снимать крышки ульев и работать с рамками — не лёгкая работа, но семьи священников никогда не жили без пчёл, как и без коровы, кроме самых разорительных лет. Руки Ларика, даже спустя несколько лет после совместной с дедом работы, как бы сами всё делали, укладывали мешковину, прикрывая рамки, поддымливали дымарём, если пчелы начинали слишком нервничать, глаза мгновенно отыскивали на рамке то, что искали. Ларик даже не задумывался, о том, как многому научился он ещё ребенком, постоянно бывая рядом с дедом. Он почти механически делал всё, что было нужно. Пчелы роились, у соседа уже несколько роёв слетело. А Ларик, достав соты, находил быстро маток и удалял их, пока не вылупились и не растащили весь рой. Надоело соседских сметать с кустов и деревьев.
Настя с суеверным ужасом наблюдала, как Ларик, помогая соседу, аккуратно сметает пчёл в коробку, голыми руками разыскивая среди них матку. Но ему самому всё это сейчас не приносило ни малейшей радости, или хотя бы удовлетворения. Просто надо было что-то делать, он это и делал.
На Настю, к её радости, Ларик внимания совсем не обращал. Она чувствовала себя не очень удобно, незваной гостьей, так сказать, но что же ей тут можно было сделать? Она просто старалась быть незаметной и занимать, как можно меньше «пространства». Но когда она видела Ларика, её душа уходила в пятки от счастья просто видеть его. И она молила Бога только о том, чтобы никто другой этого не заметил.
Если бы она внимательнее была к тому, как переглядываются мельком между собой бабуленьки, она была бы смущена. Но Настя восторженно принимала новые обстоятельства жизни, радовалась им и была невнимательна, тихо и счастливо смеясь в подушку перед сном. А потом блаженно засыпала в этой довольно большой комнате, с высокой и широкой кроватью с железными шишечками на спинке, с домоткаными половиками неестественной чистоты, с занавесками-задергушками с выбитыми на них узорами «ришелье» и с самодельным ковриком на стене у кровати из красивых кусочков шерстяных обрезков, оставшихся от чего-то, выложенных чьей-то рукой в яркий тёмный разноцветный узор восьмиугольных звёзд и квадратов.
В углу её комнаты стоял старенький фанерный шифоньерчик, со сказочно красивым павлиньим пером, воткнутым в рамку крошечного зеркальца на уровне Настиной головы. Абажур, из тонкого зеленого кашемира с вязаными медальонами на каждой грани и длинными кистями по краю, давал мягкий зелёный успокаивающий свет в вечерней комнате. Абажуру было лет сто, не меньше, и обычно Настя засыпая, разглядывала его перед сном и придумывала жизни тех, давно умерших людей, кому он светил до неё.
Ларика, как он не упирался, поселили в комнате Алипия. Малуха была сейчас в разобранном состоянии, там колдовала Настя, советуясь по всем вопросам с бабушками, но делала всё сама — как экзамен сдавала.
Ларик плюнул на это безнадежное дело: «Пусть мажет тут хоть всё, раз ей неймется», — и поселился в комнате деда, засыпая под неяркий свет лампадки, иногда, по церковным праздникам, тускло мерцающей в углу.
Масло тоже экономили, доставать его было трудно. Больше лампадка не вспыхивала и не трещала. Под подушкой деда лежал мешочек с хрустящей на ощупь травой, Марфа называла её «чабрец», этот запах как-то умиротворял Ларика, иногда, резко повернувшись, Ларик чувствовал и от своих волос этот запах, тонкий и успокаивающий.
Бабушки только переглядывались между собой, с Лариком что-то произошло. Ну не смена же фамилии отцом так на него повлияла? Сам Ларик с фамилией не спешил, вообще об этом не говорил. И о работе он не говорил — вот это Эльку сильно волновало. Ларик от разговоров всегда уходил, отдал бабушкам все деньги, что родители ему прислали, и мог часами лежать и смотреть в небо, зарывшись в сено на сеновале.
Всё разъяснилось, когда Николай молча подал жене конверт из города Керчи, выброшенный со всем содержимым в мусорное ведро. Ларик просто забыл его вынести, и Николай, зашедший полить цветы тёщи, вынужден был заняться им, увидел конверт и полюбопытствовал: не нужное ли это письмо случайно попало в ведро?
Элька не была бы Элькой, если бы не прочитала его. Женщины пошептались между собой и ещё больше стали ухаживать за Лариком.
Но он этого не замечал. Ему иногда больше всего хотелось бы, чтобы во время грозы, которые вдруг стали часто случаться, молния ударила прямо в него и убила бы, чтобы перестало так болеть всё внутри. Чтобы забыть о ней…
— … и она ждёт ребенка?… Значит, она была уже тогда с тем?! — от этих мыслей голова Ларика готова была расколоться вдребезги, и он брал лопату, пилу, топор, тяпку или лом и шел копать, пилить и колоть, выкорчевывать то, что было отложено до лучших времён. Хоть чем бы заниматься, только бы не думать о ней, кареглазой, смелой, дерзкой и великолепной… И чужой. Совсем чужой. И всё то, что с ним там было — это было обманом, ложью и… мерзостью? Ларик их всех возненавидел, оптом.
— Как это возможно?! Любить одного, а на берегу в бухточке… и потом смеясь есть помидоры, откусывая с того же края, и горбулку… И в Керченских пещерах зимой целоваться до бешеного стука крови в висках! И так можно?! — Алька снилась ему почти каждую ночь. И каждый раз по-разному. Иногда он просыпался, дрожа от гнева, а иногда смеясь и ловя её, ловко увёртывающуюся от его рук в волнах моря. И на лице его, когда он просыпался, были не брызги моря, а солёные слёзы, и тело сотрясалось от рыданий. И в такие минуты он всё был готов ей простить. С отчаянием он понимал, что и сейчас снова бы ей поверил, даже понимая, что она врёт ему всё, лишь бы почувствовать её рядом с собой.
Вот только ей это было абсолютно и бесповоротно безразлично.
Кто сказал, что любовь — величайшее чудо и самое желанное чувство?
Кто сказал, что
