за мухами, мелкими и назойливыми, гоняющимися друг за другом под люстрой. Эти мухи почему-то всегда крутились в своей нескончаемой карусели под чем-то. Под лампой, под люстрой. Давно вышел срок, после которого непрерывный стаж оборвался… И ничего страшного не произошло. Ну, оборвался… И — что? Небеса не рухнули.

«А нам всё равно, а нам все равно…» — неслось из какого-то окна. Чей-то катушечный магнитофон какого-то идиота осчастливливал округу, громко горланя на весь квартал.

Ларик спрятал голову под подушку и зажал уши. Ему не хотелось слышать ничего. Ему хотелось умереть, испариться отсюда, где было всё так грязно: «Вот почему она исчезала на несколько дней иногда. Ездила к своему старпому, — не поверил Ларик тогда её соседу, смазливому черноглазому парубку. Думал, врёт он всё. Сам к ней подкатывает. — Значит не врал, жалел просто».

За окном стало тихо, бабки во дворе часто приструнивали не в меру разошедшихся меломанов: «Детям же спать мешают, оглоеды!»

Ничего не хотелось. Ларик выпил воды, вышел на балкон, внизу справа на балконе сидел тот, Настюшкин обидчик. Увидев, или почувствовав взгляд Ларика, трусливо убрался в комнату, это зло развеселило Ларика: «Боишься, кабан… правильно боишься сволочь. Может, проехаться? Давно не катался, заодно и Эльку увижу, — рядом с ней Ларику всегда было спокойно. — Чо-то я, как маленький совсем, за «мамкой» гоняюсь», — невесело подумал Ларик, но мысль об Эльке его расслабила. — Давно там не был. Картошку надо окучить в последний раз».

В доме у бабушек было шумно. Мальчишки целыми днями проводили на улице, их вечно приходилось мазать раствором соды или соком петрушки от комариных укусов, чтобы не чесались с рёвом по ночам.

Эля готовила еду, освободив бабушек от такой заботы, но нахально поручила им сыновей, от которых она иногда уже «вешалась», как она говорила, мальчишки были неугомонными. А бабушки спокойно с ними справлялись. Пацаны постоянно чем-то были заняты. Бегали исключительно босиком, сначала смущались новых босолапых ощущений, потом втянулись в такую офигительную свободу. Они то поленья в баню таскали, то траву в тачку грузили и кое-как везли её к курам и рассыпали там по всему куриному загончику, наблюдая, как куры лапами назад и в стороны разгребали эти копны свежей травы, выискивая в ней мушек, червячков и прочую нечисть. А ещё мальчишки наперегонки собирали яйца, раскиданные несушками где попало. Настя никак не могла понять, почему куры так легкомысленно относятся к своему потомству? Потом Васька и Егорка, набегавшись, натоптавшись и напечатлевшись всем увиденным, за обе щеки уминали без капризов поставленный перед ними «полезный и не сладкий» обед и мгновенно засыпали с вымытыми ногами на бабушкиных полатях, и никакие разговоры взрослых не могли их разбудить часа три.

Элеонора была в восторге, а бабули только посмеивались. Они в этой жизни уже кое-что понимали. И на вечер готовили внучкам очередное посильное занятие: край марли подержать при процеживании молока, яйца взбить для теста и кулича. Надо и щепочки в печь в бане положить для растопки, воды курам дать, ведро пустое принести, чтобы пойла коровке приготовить на дойку. И кошке в миску молока налить, и собачью миску принести, чтобы в неё каши наложить с крошками оставшейся еды, и молоком сдобрить.

Да мало ли дел найдется, когда вокруг столько жизни рядом с тобой мурлычет, кудахчет, мычит и тявкает?

Настя, как только её привезли на её новое «пмж», сразу приступила к работе уборщицы в школе, и до пяти часов она терла, отмывала от извести коридоры и классы вместе со старшеклассниками, которые отрабатывали, положенные им всем, летние трудовые часы в школе. Заодно и знакомились. Руки у Настюши стали грубыми и красноватыми от постоянной воды. Резиновые перчатки выдавали редко, да и рвались они быстро. От извести в подушечках пальцев даже образовались глубокие язвочки и болели. Но Настя была довольна всем и лечила раны свои подсолнечным маслом, как её малярши научили. Пенсию за отца, полученную ею впервые самостоятельно, она сразу отдала бабушкам на питание. Теперь перед ней встала задача добыть денег на дрова и сами дрова. Для неё открыли одну из дальних комнат, которые надо было зимой отапливать второй печью. В другой открытой комнате поселилась Элька с мальчишками. Иногда приезжал Николай и устраивал с ними весёлую возню по всему двору.

Между делом Настя принесла из общей совхозной известковой ямы ведро извести, которое еле донесла, чуть спину не сломала — ей очень хотелось как-то ощутимо отблагодарить старушек, исполнить их стародавнюю мечту о побелке малухи.

Из малухи все вещи вынесли наружу, перины и подушки для просушивания положили на солнце, мебель из малухи, что можно было, вынесли на веранду, остальное сместили на центр крошечной комнатушки, подготовили её к побелке. Отныне и это стало Настиным рабочим местом. Поужинав, она начинала шпаклевать трещины и сколы старой побелки, как это ловко делали маляры в школе. Малуху уже лет двадцать никто не обновлял по-хорошему. В доме царила чисто женская атмосфера, изредка нарушаемая приездами Николая, но он быстро уезжал, переночевав с семьёй, отпуск летом в этом году ему не дали.

Когда Настя увидела мотоцикл во дворе, она радостно рассмеялась про себя. Она всегда была рада Ларику, искренне считая его своим ангелом-спасителем. И её радовала та суматоха и беспорядок, которые немедленно воцарялись в доме с его приездом. Хотя он ничего такого и не делал, но всё, весь женский хоровод, начинал вращаться вокруг него. Это происходило само собой. Настя уже это заметила и в прошлый раз и чётко осознала, что любимый мужчина всегда раздвигает домашний женский мир и поселяется посередине него, совершенно не прилагая никаких усилий к этому, как лев в львином прайде.

Теперь завтрак начинался, можно сказать, с уборки посуды после ужина — с вечера решалось, чем будут кормить Ларика утром. Добавились обильные яичницы, жареная картошка, сало и куриное мясо, Ларик сам рубил головы петухам на плахе, предварительно их усыпив, чтобы не бегали потом без головы по двору. Настя, чтобы ничего такого не видеть, убегала в комнату и прятала голову под подушку.

— А как же, милая? Всё так в жизни. Все едят кого-нибудь. Без этого — никак. Какая же у него мужская сила будет, если мяса не поест? — посмеивалась Пелагея.

Впрочем, Ларик был не таким уж мясоедом, больше ребятишки спорили, кому ножку, кому крылышко в этот раз достанется. Хорошо, что у каждого петуха было две ноги и два крыла. В деревне жизнь животных несёт всегда утилитарный смысл,