Позже Москалев оказался свидетелем, как тягун вцепился в кубинское судно водоизмещением в восемнадцать тысяч тонн и начал трепать его, как собака старую куклу. Кубинцы вначале пытались сопротивляться, пробовали отбить свой пароход, но потом поняли — бесполезно, только сами погибнут: стихия была сильнее их.

Тягун переломил их большое судно пополам, потом изуродовал и половинки, отдирая от них огромные куски и разбивая о камни. Команду, конечно, удалось спасти, — портовые спасатели находились рядом и ушами не хлопали, а вот пароход превратился в обычную груду ни на что не годного железа.

От тягуна надо было беречь и водолазные боты — хотя они и были судами военными и имели повышенный запас прочности, но нечистая сила могла поднять руку и на военную технику. Препятствий в этом плане не существовало: подберется втихую к какому-нибудь катеру, залезет под днище, найдет там пару вмятин, быстро превратит их в дырки и все — дальше до путешествия на дно останется совсем немного.

Предупреждение о тягуне было таким же грозным и вышибало у моряков на спине нехорошую холодную сыпь, как во Владивостоке сводка, сообщающая о цунами, — там после недоброй вести иной капитан дальнего плавания начинал заранее выбирать на мысе Чуркина, либо на макушке Морского кладбища дерево потолще, к которому можно было привязать свой пароход. Но если цунами все-таки грохнет, то никакое дерево, даже если оно будет обхватом с главную площадь Сан-Антонио, не спасет — бесполезно…

Комендант сидел у себя в зашторенном легкой тканью кабинете и, мрачно сопя, обрабатывал длинной китайской пилкой ногти. Пилку он явно стащил у жены. Операция эта была настолько увлекательная, что комендант даже не поднял головы, когда посетители вошли в его душный кабинет. Но приход их отметил где-то у себя в мозжечке или в затылке, либо в четвертом позвонке хребта, поскольку с губ его слетели шелестящие, будто подсолнуховая шелуха, слова:

— Чего надо? — примерно так перевел Геннадий его фразу на русский язык.

Серхио выпрямился, словно опытный оратор, знающий, как выступать на митингах, и на одном дыхании, четким певучим голосом выдал все, что знал о русских моряках, застрявших в Сан-Антонио, и их бедах. Комендант и сам об этом знал не меньше Васкеса, водолазные боты русских здорово намозолили ему глаза, и он уже подумывал о том, не вывести ли их за пределы гавани в океан — пусть болтаются там. Да-а, речь Серхио была песней, а не речью в обычном понимании этого слова, но комендант на нее даже головы не поднял — полировка ногтей была делом куда более важным.

Но, несмотря на это, польза от коменданта все же была: он сказал, что деньги на отправку русских моряков домой правительство суверенного государства Чили выделит. Прошение об этом надо оставить в его прихожей на столе.

Когда вышли из кабинета, Серхио остановился на скрипучих досках коридора и громко хлопнул ладонью о ладонь:

— Хэ!

Сделал он это, как сделал бы всякий русский мужик, — так же азартно и с таким же удовлетворением. Увлеченный был человек.

Геннадий тоже хлопнул ладонью о ладонь, но "Хэ!" не произнес, совсем с другой интонацией, внутри у него возник сиротливый холодок от горы плавающего железа, висящего на нем, — ведь он же за это дорогое имущество расписался в бумагах, а раз расписался, то и хранить катера должен, пока они не сопреют в здешней соленой жаре. Был возможен и другой, как разумел Геннадий, ход: доставить катера назад, во Владивосток.

Только вот как их вернуть на родину, каким мака-ром? Волочь на себе через все моря-океаны? На плечах? Или шлепать веслами по воде?

А домой хотелось очень, хотелось подержать на руках сына Валерку, посидеть с женой Ольгой у окна на кухне, — в Находке они жили в высоком доме на Нахимовской улице, из которого было видно далекодалеко, едва ли не до Владивостока. Москалев ощутил, как у него сама по себе дернулась щека, прижал к ней ладонь.

— Ну что, Геннадий, давай оформлять билеты на твоих бравых мареманов, — сказал Серхио, лицо его было довольным, он снова с пистолетным звуком хлопнул ладонью о ладонь. — Хэ! И на себя оформляй. Ты ведь тоже полетишь?

— Полечу. — Геннадий хмыкнул. — В кастрюлю с супом. Вместо лаврового листа.

Серхио перестал улыбаться, сожалеюще покачал головой.

— Хэ! — только и сказал он.

34

Тягун в Сан-Антонио не наведался, что-то изменилось в его расписании, — хотя бухта изрядно очистилась, несколько больших судов ушли дрейфовать в океан. Было душно, подушка под головой Геннадия промокла от пота.

Ночью снился родительский дом, мыс Чуркина, чайки, по-собачьи рыскающие над заливом Золотой Рог в поисках еды, угрюмые пароходы, сопки, украшенные белыми частными домиками, мать с заплаканными глазами.

Геннадий все силился спросить у нее во сне: "Мама, ты чего плачешь?", но что-то перекрывало ему дыхание, и он не слышал собственного голоса. И мать не слышала его. От того, что слова не доходили до матери, повисали в пространстве, словно некая невесомая материя, Геннадию становилось не по себе. Он понимал: дома что-то происходит, может быть, к порогу уже подобралась беда, но он этого не знает, только чувствует, а знать и чувствовать — это разные вещи.

— Мама, ты чего плачешь? — наконец задал он вопрос и, в очередной раз поняв, что слова не дошли до нее, протянул к ней руки и сделал несколько шагов вперед.

Мать посмотрела на него укоризненно, печально, чуть отступила назад, самую малость, но, видать, по этой малости была прочерчена пограничная черта, край, и мать, так и не стерев слезы с глаз, исчезла. Растворилась в пространстве.

Геннадий крикнул ей вслед: "Мама!", но крик до матери не дошел, сломался по пути, угас, и Москалев остался один в легком, заполненном невесомыми кудрявыми взболтками рассвете, совсем один.

В следующее мгновение он проснулся. Под днищем катера негромко плескалась вода, с океана приползло несколько шапок липкого тумана, — редкая штука в этих краях, — через несколько минут туман сбился кудрявыми шапками в сплошное облако, которое солнце никак не могло пробить, и диспетчер порта предупредил, чтобы на воде все, что плавало, бегало, бултыхалось, шевелило лапами, ластами, хвостом, лопастями, вело себя поосторожнее. Не то ведь и шишку на лоб себе можно посадить — этакий фонарь, который может очень даже неплохо светить в ночи. Солнце по-прежнему никак не могло протиснуться к земле и разогнать спекшееся облако,