же ушедшая, чей образ они носили в себе, в памяти, даже у старика Рябова… Механик Рябов казался тогда Геннадию очень старым человеком, лишь много позже он понял, что шестьдесят два года, — столько лет было "деду" их несостоявшейся флотилии, — это совсем не старость…

Выпили, закусили ветчиной, которую Охапкин похвалил за то, что она "состоит из настоящего мяса", — похвалил и тут же умолк, всякое "ветчинное" высказывание было лишним. И вообще атмосфера застолья была горькая, даже воздух горчил, а яркий солнечный день совсем не был светлым и ярким, скорее пасмурным, как в ноябре во Владивостоке, когда дождь хлещет за дождем, а с моря, глядишь, вот-вот приво-локется цунами — явление, которым здесь пугали не только детишек, но и взрослых.

Геннадий вновь разлил "ликер" по кружкам, покачал головой.

— И второе, — глухо, почти без выражения, проговорил он, приподнял кружку, чтобы не видеть яркой жидкости редкостного химического цвета, плескающейся в ней, — сегодня начнем оформлять билеты вам домой…

— А ты, Алексаныч? — не удержался от вопроса Охапкин.

— Я остаюсь здесь, — Геннадий стукнул ногой по гулкому железному полу катера. — Пока не решится вопрос имущества, мне отсюда уезжать нельзя. Более того, ежели что, мне отвечать за него придется, я же за все это железо расписался в разных строгих бумагах… Тем более что катера эти военного назначения.

— Так ведь и за спасательные плоты придется держать ответ, — у Рябова, всегда молчащего, неожиданно прорезался густой, очень сочный и молодой голос. Геннадий невольно подумал: а не ошибся ли Рябов, избрав профессию судового механика? С таким голосом надо было определяться в оперные певцы.

— За плоты отвечу чеками и копиями самолетных билетов, я же не себе в карман положил деньги. — Геннадий неожиданно почувствовал, как у него задергалась левая щека. — Так что пусть спрашивают, отчитаюсь за каждую чилийскую копейку.

Он помолчал немного, подвигал из стороны в сторону жестким ртом, потом опрокинул кружку с желтым "ликером" в себя — одолел таинственно светящийся желтый напиток одним залпом.

36

Через неделю Геннадий посадил Рябова с Охапкиным в новенький автобус, украшенный броской испанской надписью во весь борт — названием фирмы, автобус шел в Сантьяго, из Сантьяго нашим героям предстоял путь по воздуху до Франкфурта, а в этой транспортной столице Германии они уже пересядут в самолет, идущий в Москву. Ну а на русской территории мужики уже разберутся, куда ехать и кого трясти, ежели что-то не будет получаться.

Ох, как завидовал Геннадий отъезжающим — словами не описать, даже глаза стали влажными, — обнялся вначале с Рябовым, потом с Охапкиным, хотел сказать что-нибудь значительное, соответствующее моменту, но не смог, у него сам по себе заездил вверх-вниз кадык, и максимум, что сумел сделать он — прощально помахать отъезжающим.

В следующий миг приветственно поднятые руки налились свинцовой тяжестью и опустились.

Вот и все, вот он и остался один…

Из горняков, приплывших в Сан-Антонио, насколько знал Геннадий, также остался один человек — Толя Ширяев. Огромный, рослый, как скала, мужик, очень сильный — запросто мог таскать за собою на веревке трактор с ржавыми, плохо проворачивающимися гусеницами и большими, до отказа набитыми грузом санями.

Геннадий немного знал его — познакомились в дни, когда плыли на рефрижераторе. Времени было много, мест, которые позволили бы каждому жить отдельной жизнью, мало, вот и толкались все они на одной площадке.

Человеком гигант Ширяев был открытым, дружелюбным, ничего не скрывал и много рассказывал, о себе же, в частности, сообщил, что в общей сложности отсидел в тюрьме двадцать восемь лет.

Баша, услышав про это, не сдержался, ахнул даже:

— Когда же ты успел?

— После окончания десятого класса и успел… На прощальном вечере в школе выпили, идя домой в темноте, я встретил нашего завуча — очень подленького человека. Плюгавенький, крикливый, кривоглазый, с тонкими злыми губами… В общем, виноват, не сдержался я, приложил кулаком — завуч и улетел в какой-то палисадник, закудахтал там, как курица. Я же пошел дальше — домой. Дома лёг спать. Утром проснулся от того, что в дверь стучали. Открыл — на пороге стоит милиция. Ухватили меня под руки и — в воронок… — Ширяев замолчал, бросил за борт рефрижератора окурок. В океане его обязательно сожрет какая-нибудь рыба.

— А дальше?

— Дальше все было просто. Оказалось, что у завуча брат работает в прокуратуре, он мне и устроил срок по высшему разряду — под потолок… Вот так я и загудел. Когда вышел на свободу, оказалось — никому не нужен. На работу устроиться не смог, в результате меня снова отправили в зону. Без вмешательства братца плюгавого завуча, я полагаю, не обошлось. Так и отмотал двадцать восемь лет, мужики… За что мотал, честно говоря, не знаю, но что было, то было. — Добродушное лицо Ширяева потемнело, он замолчал, больше ничего не сказал.

Ширяева надо было бы найти в Сан-Антонио.

37

Беды Геннадия Москалева начались на следующий же день. К его катеру подплыла моторная лодка, на борту которой сиял медью старый полицейский значок, привинченный к металлу болтами.

Геннадий выглянул из рубки, вопросительно поднял брови:

— Что стряслось?

В лодке приподнялся полицейский, с которым Москалев был знаком, — ловкий поджарый мужичок с редким для Чили португальским именем Джозеф. На плече у Джозефа висел короткоствольный автомат.

Джозеф улыбнулся так широко, что стали видны не только все его зубы, но и то, чем он сегодня завтракал…

— Геннадий, тебе надо заехать к нам в офис, — сказал он, не гася своей сияющей улыбки ни на один электрический ватт. — Не бойся, это ненадолго.

— Что-то произошло? — спросил Геннадий, голос его сделался встревоженным.

— Нет-нет-нет! Совершенно ничего! — Джозеф улыбался сейчас так, будто был готов вывернуть самого себя наизнанку и вытряхнуть в воду собственный желудок. — Просто обычная формальность. Но формальность требует твоего присутствия, иначе нельзя, — голос его наполнился теплыми успокаивающими нотками. — Ты не бойся, Геннадий.

А чего бояться-то? Бояться было нечего. Сопротивляться бесполезно: у этих людей — автоматы. Быстрее пули человек быть не сможет — не сумеет просто, поэтому, чтобы не дразнить Джозефа, сотрудника чилийской военной полиции, надо было подчиниться. Геннадий сунул ноги в старые китайские кроссовки, зашнуровал их, под мышку ткнул куртку — на всякий случай, — прижал ее к телу локтем.

— Я готов!

— Молодец, Геннадий! — Джозеф усадил Москалева на хлипкую ободранную лавку, тут же дал газ, лодка заложила крутой вираж, врезалась в собственную волну и через мгновение уже находилась в свободном полете — неслась по воздуху над поверхностью бухты.

Джозеф оказался лихим наездником,