Шрифт:
Закладка:
Описывать трудности похода — значит описывать чувство обреченности у людей, попавших в пустыню, и еще неизвестно, что было хуже — 37-я и 38-я камеры в Петровской тюрьме или же эта нескончаемая дорога, похожая на изощренную пытку.
Немало их удивило и обеспокоило, когда море появилось не только справа, как ему и положено, но и слева. Центрокаспийцы снисходительно объяснили: это же залив, они идут уже по северной кара-бугазской косе.
Хуже всех переносил лишения Михаил Кузьмин. Он бредил, будто он снова у себя в депо… Терял сознание. Калиновский и его друзья, отстав, давали ему передохнуть. Временами вели под руки. И не довели. Он так и остался на восточном побережье Каспия, и даже могильного холмика теперь не найдешь.
Пролива они достигли через три дня после того, как деникинцы сняли здесь заслон, их пароход растворился в морском мареве. Перед уходом они разрушили паром, который ходил тут по стальному тросу, подгоняемый течением пролива. Пришлось паром ремонтировать — почти три дня задержки.
Уже на той стороне — под вечер — они заметили кибитку туркмена. К нему, чтобы не спугнуть, отрядили всего троих, один из них — Жора Уцехов, с которым Калиновский был знаком еще дома, в Петровске.
Туркмен был с женой и двумя детьми. Он горько вздыхал, качал головой… По закону он должен был принять этих обездоленных и накормить, а накормить не мог: в чувале у него оставалось с пуд муки… Он показал им колодец с водой, пригодной для питья. Он вызвался проводить их до Красноводска. Верблюда он взял с собой, к время от времени на него подсаживались те, кто был уже на грани полного изнеможения.
По дороге попался маленький поселок — Куули-мяяк. Кто был не в силах идти дальше, остался ждать помощи. Калиновский и Соловцов, Гоголев, Уцехов продолжали путь. И еще — человек сорок.
В Красноводске проводнику щедрой рукой дали денег, продуктов, сколько-то мануфактуры, и он вернулся на пролив. А всех остальных положили в госпиталь.
Тотчас были посланы отряды в помощь их товарищам. Из асхабадской группы не уцелел никто, ни один человек. Их тела предали песку. За теми, кто оставался на Мангышлаке, послали моторку. Они там переболели тифом, их в Красноводске тоже поместили в госпиталь. Варвара Сидорова умерла. Федосеев поправился, но несколько позднее умер в Петровске от чахотки. Ипполит Пипкин остался жив.
Андрей Андреевич Соловцов уехал в Асхабад. В Махачкалу он больше никогда не возвращался, и его дальнейшая судьба Калиновскому неизвестна.
В Красноводске начальник из Чека, узнав, что Калиновский родом из Петровска, оставил его при себе. В его обязанности входило встречать пароходы из Порт-Петровска, где он знал людей — и не только хороших, но и плохих. А оттуда уже начали просачиваться беглецы, желавшие понадежнее затеряться в Средней Азии и еще дальше — в Сибири.
Начальник его учил — если что, самому не хвататься за наган, а сразу звать бойцов, которых в достаточности рядом… Этот приказ Калиновский выполнял и не рванул револьвер из-под куртки, когда на сходнях пришвартовавшегося парохода увидел того самого вольнопера, который охранял камеры смертников в Петровске. Но не утерпел и кинулся сам брать, заметив в палубной толпе рыжие волосы и тонкие губы поручика с «Экватора». Сейчас-то рыжий был в штатском, но у него при обыске взяли — наган за голенищем, браунинг за пазухой. Дальше с ним разбирались следователи Чека.
С этим отрядом Калиновский побывал еще в Кушке, а к концу такого бурного в его жизни 1920 года вернулся домой.
Так это было — вскоре после того, как Кулекен заметил людей на Кара-Ада и вдвоем с Кемилханом поскакал на пролив за лодкой. И в тех же местах два месяца спустя проходили Калиновский и его товарищи, Георгий Уцехов, но, как я уже писал, адаевцы в то время откочевали на летние пастбища. Справа — как раз напротив мыса Бекдаш — безмолвно скалил камни небольшой остров, но кому из замученных путников могло прийти в голову, что там покоятся останки их товарищей, таких же узников Петровской тюрьмы.
И южнее, за горой Ала-Тепе, на метеостанции у пролива, никого не оказалось. Домик пустовал. А насчет туркмена, который встретился им на южной косе Кара-Бугаза, есть основания предположить, что до Красноводска их провожал человек по имени Мамедбай. Он служил паромщиком на проливе, а когда белые поставили тут заслон, Мамедбай откочевал с семьей в пески.
X
В моих поисках подходило к концу время встреч. Наступало время прощаний.
В Бекдаше — в старой части города, где стоит его дом, — я снова повидался с Ильджаном Бекембаевым, который самым первым, в самом начале, назвал мне имя Кульдура из рода тнеев.
Мы съездили в Сартас — туда, где в давно прошедшие годы зимовала семья старого Алибая, его отца. Дорога вела по пескам — и сыпучим, и поросшим тамариском и жантаком.
В Сартасе впоследствии был поселок — столица северных сульфатных промыслов, но с 1940 года здесь никто не живет. Дома разрушились, и даже стены не сохранились — торчат какие-то обломки. Обмеление Каспия усилилось с 1936 года, и за четыре сезона тогда залив потерял необъятное количество воды и начал усыхать.
Петляя по холмам, наш «ГАЗ-69» выбрался на самое возвышенное место, откуда хорошо просматривалось пространство — то, что прежде было заливом. Сейчас наибольшая глубина Кара-Богаз-Гола — три метра, в среднем же — полтора, не больше. Плавать невозможно, ходит только специальное судно гидрогеологов, которые навещают Старый Кара-Бугаз.
С нашей вершины до нынешнего уреза было двадцать пять километров. А раньше всего в полукилометре от берега находилась пристань для погрузки естественного сульфата натрия. Суда с моря через горловину еще проникали в залив. Два-три года назад остатки Сартасской пристани угадывались, а теперь ничего рассмотреть нельзя, ничего нет.
Если у географических пунктов есть память, то Сартас непременно должен вспоминать о былом оживлении на своих берегах — и в те времена, когда здесь постоянно зимовали казахские роды, и в более поздние, когда на строительстве поселка сульфатчиков стучал топор Шохая… Все это остается, ибо ничто не проходит бесследно. И уроженцу здешних мест Ильджану порой кажется, особенно зимой, что залив вообще никуда не уходил: восточный ветер гонит сюда рапу, и она тускло блестит на солнце. Но это только кажется, и на обратном пути в Бекдаш Ильджан был грустен и молчалив — как человек, побывавший в своей молодости и вынужденный возвращаться.
Мы завезли Ильджана домой, а я с молодым
