Шрифт:
Закладка:
Начали расходиться — быстро и бесшумно. Но окрестные переулки оказались перекрытыми. Патрули задержали почти всех. Только представителям горских партизанских отрядов удалось уйти берегом моря. А Калиновского, Мишу Кузьмина, Пипкина и учителя Соловцова, заменившего Ротенко в школе и на подпольной работе, взяли прямо на квартире. Правда, Соловцов успел проглотить протокол, в котором называлась точная дата восстания — 2 января — и намечалось, что кому поручается для занятия города. Проглотить-то проглотил, но потом вопросы следователи задавали такие, будто они все равно сумели прочитать, что там было написано.
Дом Сидоровых стоял во дворе дистанции участка. Туда вскоре стали приводить и тех, кого задержали на улицах. Среди них и Михаила Колышкина… Была первая ночь в контрразведке, и за ней еще много ночей и дней, пока велось следствие.
После одного из допросов Калиновского под руки, как почетного гостя, вывели в коридор, и он увидел в английском френче, какой носили деникинцы, Бориса, их Бориса… Бочкарева!
Начали вспоминать, сопоставлять, наводить справки — нити на волю, хоть тоненькие, но тянулись. Вспомнили, что во дворе у Сидоровых Бочкарева не оказалось среди задержанных. Но в ту минуту это не показалось подозрительным: кое-кому удалось все же просочиться сквозь окружение — Саше Кузьмину, Жоре Чернокошкину, чей брат Василий был повешен в Грозном после первого провала петровского подполья.
Бочкарев приехал в Петровск-Кавказский из Баладжар — это станция возле Баку. Поначалу к нему присматривались. Так, об операции с теми вагонами, которые загнали в тупик и спокойно, без помех, разгрузили пулеметы и другое оружие, Бочкареву не было известно. Но постепенно его стали приближать к делам. Кое-кого он знал по Баладжарам. И сам внушал доверие — мужественным, открытым лицом, казался надежным товарищем. Помог им несколько раз. Звали его вообще-то Александр, но свое имя он не любил, на него не откликался, ему нравилось — Борис.
То, что он парень видный, заметили не одни подпольщики… Женщинам это тоже бросалось в глаза. В конце концов он выбрал себе постоянную. Она работала кастеляншей и — это выяснилось слишком поздно — в контрразведке тоже. Втянула и Бориса. Про него полковник, успокаивая начальство, писал в рапорте, что у него среди подпольщиков появился свой человек, так что все будет в порядке.
Насчет решающего их собрания Борис донес, что оно состоится у Федосеева, как намечалось поначалу. Потому-то там, под видом обычного учения, и рыскал днем военный отряд, из-за чего Соловцов и Колышкин назначили собрание у Сидоровых. Борис уже не успел сообщить, что место встречи перенесено.
Операция прошла успешно, и потому, очевидно, начальство посчитало, что нет больше смысла темнить с Борисом. Тем более — ему удалось сослужить еще одну важную службу.
Вскоре после того, как подпольная группа была арестована, из Астрахани снова прибыл Соколовский. Он к тому времени стал постоянным связным между Кировым и Петровском. Его знали подпольщики и партизаны, он знал их вожаков и командиров горских отрядов… В этот раз Соколовскому надо было по делам в Темир-Хан-Шуру, для встречи с представителями партизанского штаба. Он сидел в парикмахерской, брился, и тут, на беду, в широкое витринное окно его увидел Бочкарев, который тоже разъезжал в эти дни с соглядатайскими поручениями. А Бочкарев знал Соколовского.
Сидел Соколовский в той же тюрьме в Петровске. Проходя мимо камеры Калиновского, пожал плечами, как бы говоря: что поделаешь, не повезло… Его повесили у тюремных ворот и долго не снимали, все подпольщики видели его, когда их водили на допросы.
Судили их, — дом и сейчас стоит в начале улицы Дахадаева, чуть повыше магазина электротоваров, — военно-полевым судом 15 февраля 1920 года. Главным свидетелем обвинения выступал Бочкарев. Тридцать восемь человек были приговорены к смертной казни. Смертники сидели в 37-й и 38-й камерах. В двери упирались стволы пулеметов. Среди охранников был вольноопределяющийся — товарищ Калиновского по школе, тоже ученик покойного Николая Ивановича Ротенко. Вольноопределяющийся подходил к смотровому окошечку, подзывал, хотел поговорить. О чем?.. Им, разделенным этой дверью, говорить было не о чем.
На следующий день начались волнения среди рабочих-железнодорожников, на фабрике «Каспийская мануфактура». Поздно вечером домой к матери Калиновского пробрался командир одного из партизанских отрядов — Гавриленко. Он велел, пусть она утром идет к генералу Рудневу с предупреждением: если казнь состоится, то уничтожению будут подлежать не только все офицеры гарнизона, но и члены их семей. Пусть еще особо скажет, что это не пустая угроза!
Она пошла и передала. Руднев слушал ее внимательно. Он выгнал из кабинета ретивого подполковника, который настаивал — арестовать женщину и добиться от нее показаний о связях с партизанами. А потом они остались вдвоем, и Руднев сообщил ей и просил передать дальше, что приведение приговора в исполнение приостановлено и, очевидно, главнокомандующий во Владикавказе примет решение о помиловании и замене смертной казни ссылкой. И еще, в самом конце разговора, он сказал: «Я хотел бы, чтобы так же поступили со мной в том случае, если судьба переменится».
А Калиновский в камере в эти часы ожидания вспоминал, как принял в Грозном смерть Николай Иванович. Его подвели последним, пятнадцатым. Даже одного из присутствовавших офицеров поразило мужество, с каким он держался, достоинство, которого он не утратил… Калиновский ясно представлял по этому рассказу, как Николай Иванович выкурил папиросу, заломив привычным образом картонный мундштук, как он сказал недрогнувшим голосом: «Я готов» — и попросил отстранять палача, сам залез на скамью, сам набросил петлю.
Калиновский был уверен, что не посрамит своего учителя. В свой смертный час. И сумеет держаться перед строем френчей. Говорят, будут не вешать, а расстреляют.
17 февраля вечером не было известно, утвержден приговор Деникиным или не утвержден. В тюрьму ворвалось несколько пьяных офицеров-контрразведчиков. Они схватили двенадцать заключенных — тех, кого считали вожаками подполья, вывели их за стены тюрьмы и тут же, неподалеку, расстреляли. Михаила Михайловича Колышкина выносили на руках, ходить он после долгодневных побоев не мог. Он был брошен в яму живым и закопан со всеми остальными. Расстреляли в числе двенадцати и Марию Ладонкину — ненадолго пережила она своего квартиранта Соколовского.
В тюрьме был слышен ружейный залп. И все ждали своей очереди, и особенно это напряжение возросло, когда — это тоже было слышно — снова раскрылись громоздкие тюремные ворота, все в камере кинулись на
