Шрифт:
Закладка:
Хан промолчал. Он был обижен: до сих пор никто его ни в чем не упрекал, разве что сам Мусулманкул. Ударить по альчику как следует не смог, растерялся. Кругом зашептались. Задор в игре погас.
На другой день Мусулманкул пригласил кочевника к себе, усадил, поблагодарил его.
— Алмамбет-аке, вы вчера снова поддержали меня. Это иной раз необходимо.
Алмамбет не понял:
— Когда это?
— А во время игры! Дело, конечно, не в мальчишке. Есть у нас такие, кто, прикрываясь его ханским титулом, норовят вступить со мной в спор за власть. Поступок ваш был как нельзя более кстати. Вы не только ему одному, вы всем им дали подножку! — Мусулманкул не скрывал своей радости.
— Откуда мне было все это знать! — отмахнулся Алмамбет широкой, как лопата, ладонью. — Я видел, что мальчишка бьет неправильно, нарушает, значит…
— Как бы оно ни было, Алмамбет-аке, урок они получили. Сразу носы повесили! В альчики мальчишка, может, плохо играл бы, так не беда, а в делах государственных мы ему своевольничать не позволим… Он не слишком умен. Будь он поумней, я с ним иной раз и посоветовался бы о делах государственной важности… К тому же с недавних пор из его рукавов то и дело высовываются чьи-то чужие руки.
Алмамбет на все слова Мусулманкула только головой кивал, — он далек был от дел орды, не разбирался в государственных хитростях, да и не хотел разбираться. Мусулманкул же говорил медленно, раздумчиво, но на лице у него застыло мстительное выражение.
Потомки Алтынбешика издавна роднились с горцами-кочевниками через сватовство, но беки внутренних кипчаков шли дальше: не только через сватовство роднились, а и обменивались детьми, — ради единения, ради большей прочности межродовых уз. В свое время и Мусулманкула отвезли прямо в колыбели, водрузив ее на спину коня, к матери Алмамбета на воспитание. Мусулманкул и Алмамбет были молочные братья, к кипчакам Мусулманкул вернулся уже после своего совершеннолетня. Но кочевники продолжали считать его своим, а он, по долгу почитания материнского молока, уважал и помнил свою кочевую приемную родню. Приехавшего в Коканд Алмамбета встретил радушно, не кичился перед ним своим положением, усаживал чуть ли не во главе всей кокандской знати, называл братом. Как мог простодушный житель гор не радоваться этому? Он и радовался, и гордился. Особенно приятно было ему видеть и понимать, что его молочный брат знает свой народ и его обычаи, что он сам блюдет эти обычаи, что он ласков и обходителен, умен и прозорлив, — настоящая, как ему думалось, опора и защита народная.
Мусулманкул крепко держал орду. Большое значение придавал военной силе, а войско набирал в основном из числа преданных ему кочевников. Держал кипчакские отряды в Коканде, Маргелане, Намангане, Ташкенте. Оставил в Андижане Алымбека-датху, а в Намангане — Кедейбая, но в прочие вилайеты назначил своих кипчаков. Недавно выдал свою дочь за Кудаяра и, получив тем самым на хана отцовские права, укрепился еще больше. Но Кудаяру он не верит. Неумен Кудаяр, совсем неумен, и душа у него бабья. На власть Мусулманкула он не посягает, но почему? Из-за слабоволия своего, а слабоволие это Мусулманкулу не только полезно, но и вредно. Опасно. Как идет хан сейчас за Мусулманкулом, так же может он пойти и за кем-нибудь другим. За смутьяном, заговорщиком, подстрекателем. И потому аталык держит хана в железных, безжалостных руках. На людях он с ним ласков, почтителен, а наедине ругает его почем зря, не спускает ему ни малейшего промаха. Денег не дает ни полушки — с деньгами хан может найти себе друзей. Разговоров с незнакомцами, с людьми подозрительными аталык не разрешает, к решению дел государственных хана не привлекает. И все же в последнее время возле Кудаяра начали понемногу со бираться недовольные. Заговорщики. Пока что они не опасны, Мусулманкул просто имеет их в виду. Но враг не может не совершать враждебных поступков. И где-то в глубине сердца у Мусулманкула появился страх.
— Брат, есть ли у вас крепкие джигиты, на которых можно было бы положиться? — спросил он Алмамбета.
Алмамбет понял вопрос по-своему: крепкий для него значит лишь сильный телесно, и он, не задумываясь, дал ответ:
— Нет… Прошлой весной один парень похвалялся, что поднимет тот камень, на котором я мерил свою силу, — у начала Курпильдек-сая, помнишь? — он снял свою огромную шапку и почесал бритую голову с видом лихим и молодцеватым. — Куда там поднять — даже с места сдвинуть не мог! Да… Кроме твоего брата, пока этот камень никто не поднимал.
Мусулманкул улыбнулся.
— Чего смеешься? Я тебе правду говорю, люди видели.
Мусулманкул не стал ему возражать и заговорил о другом.
— А много ли джигитов тянется сейчас к делам воинским?
— Да найдется, наверно, немало, — как-то неохотно отвечал Алмамбет. — Но кумыса и мяса у нас нынче вдоволь, кому она особенно нужна, воинская-то служба?
— Так, говоришь, — нахмурил брови Мусулманкул, — кумыс, мясо… Возлежите на кошмах, пируете беспечно, а мечи ваши давно заржавели. А ежели налетит черной бурей вражеское войско, отберет у вас и блюда с мясом, и бурдюки с кумысом? Тогда что?
Алмамбет широко раскрыл глаза.
— Откуда налетит? Кто? У нас есть хан, у хана — ты, аталык, наш родич. Кого нам опасаться, откуда возьмется это черное войско?
— А вдруг его пошлет сам хан?
Алмамбет растерялся.
— Зачем? Он получает нашу дань исправно… налогом облагает…
Не о чем было больше говорить с ним. Мусулманкул обернулся к двери, хлопнул в ладоши и встал. Тотчас появился высокий, вооруженный мечом кипчак.
— Что прикажет повелитель?
— Казначея ко мне!
Прижимая руки к груди, джигит попятился к двери. Минбаши с улыбкой посмотрел на Алмамбета.
— Береженого бог бережет, брат. Удалите ржавчину со своих мечей!
Алмамбет и тут не понял, что аталык говорит о подготовке к кровавому делу.
— Стоит о камень поточить, ржавчина и сойдет… — начал было он, по аталык нетерпеливо перебил его:
— Ржавчину с меча смывает кровь!..
Ханская казна. Золото, серебро… слитки величиной с кулак, с лошадиную голову. Жемчуг со дна синего Хиндустанского моря. Кораллы. Драгоценные камни… одни горят, как звезды, другие мерцают тихими светильниками, третьи вспыхивают искрами, словно высеченными кресалом из кремня. Лежат они в темноте, в укромном месте, отдавая свой свет лишь один другому, и кажется, что здесь занимается рассвет.
Кудаяр-хан в длинном чапане из красной дорогой ткани, в синей чалме, ходит осторожными и неслышными шагами; дух занялся у него при виде золота и драгоценностей. По правую руку от хана мрачной
