Шрифт:
Закладка:
— Хорошо, господин.
Юсуп не стал просить, чтобы ему принесли молитвенный коврик. Обошел сад, потом снял с себя широкий кушак и разостлал его на траве.
Молитвы он знал, но молился не часто — не привык. И никогда не чувствовал себя грешником из-за того, что забывал о намазе. Но теперь, перед лицом смерти, готовясь уйти в иной мир и предстать перед богом, вспомнил он о намазе…
Туман стоял в голове. Опустившись на колени, он думал, думал, но ясности в мыслях не было, нет, не было. Зачем явился он в орду? Что хотел совершить? И что успел совершить? Что не успел? Кому он мешал? Кого обидел? Почему вокруг него так много оказалось врагов? Почему?.. Если он притеснял кого, то ведь не ради себя самого — ради общей пользы, общего блага… Он хотел оградить государство от врагов, объединить его. Юсуп вдруг почувствовал облегчение. Нет, не из-за того гибнет он, что плох, что ошибался. Нет… Он сам утешал себя, готовясь к смерти. И снова вспомнился ему тот самый сон. Сбылся он, сбылся. Все вышло так, как сам Юсуп разгадывал. И даже… даже то, что не успел он тогда сон досмотреть, пробудился нежданно… Вспомнилось ему и родное кочевье, великие горы в их вечной красоте. Зеленые луговины, запах трав и цветов… Мать, давно умершая мать, встала вдруг перед глазами, как живая. Не заплакать бы… пропадет молитвенное омовение. Во время молитвы плакать нельзя…
Конец. Кончена игра. Кончены мучения.
— Именем бога милостивого, милосердного… Велик бог, велик бог, велик бог…
Юсуп низко склонил голову. Близко позади него зашелестела трава — будто змея подползала. Но он знал, что это за шелест, знал, кто подходит к нему. Дрожь пронизала все тело, только сердце билось спокойно, подчиняясь твердому разуму и могучей воле.
…Абиль опоздал. Подскакав к воротам крепости, привстал он в стременах. Потемневший от пота конь пошатнулся.
— Аталык! Ты здесь, аталык? — закричал Абиль, что было силы.
Палач сидел на земле возле обезглавленного тела Юсупа, ждал, пока перестанет течь кровь, которую сам он выпустил из жил. Сидел, пьяный от запаха этой крови, и глаза у него покраснели, а плечи были вяло опущены. Равнодушно глянул он в ту сторону, откуда донесся зов.
5
Мир и согласие покинули орду. Юсуп был той силой, на которой держалось единство. После его смерти начались междоусобицы — каждый из беков, особенно кто чувствовал себя посамостоятельней, тянул в свою сторону и вооружал против всех других. Шералы-хан, уничтожив аталыка, почувствовал себя истинным властителем и сам решал государственные дела, но ни у него, ни у нового минбаши — Шады — не хватало сил покончить с раздорами. Мусулманкулу отдали бекство в Шариханском вилайете. Мусулманкулу этого было мало. Он понимал, что после гибели Юсупа не осталось в ханстве никого, кто мог бы по-настоящему противостоять ему, и выказал открытое неповиновение. Чего не хватало Мусулманкулу? Титула минбаши, конечно! Хитрец Шады отлично понимал это. Тайно послал он палача в Шарихан, но палач не нашел Мусулманкула в Шарихане: тот успел бежать в Междуречье. Шады с большим войском двинулся походом на Мусулманкула. Враги встретились между Чустом и Тюре-Коргоном. Мусулманкул наголову разбил войско Шады, самого минбаши взял в плен, снял ему голову с плеч, положил ее в мешок и, приторочив этот мешок к седлу своего коня, пошел на Коканд. Беки всех вилайетов поддерживали Мусулманкула. Он занял столицу и, не утруждая себя поисками в шариате подходящих обоснований, принял титул минбаши. Шералы-хан до дрожи боялся этого человека — чуть прихрамывающего, сурового на вид, скрытного и подозрительного.
Борьба за престол на этом не кончилась. Весной того же 1845 года, воспользовавшись тем, что Мусулманкула не было в столице, на Коканд напал бек Исфаринского вилайета Сатыбалды-датха. Он убил Шералы и провозгласил ханом Мурад-бека, младшего сына Алым-хана.
Мурад-бек носил корону всего одиннадцать дней. Мусулманкул со своим хорошо подготовленным, сильным войском в мгновение ока разделался с поспешно сколоченными отрядами Мурад-бека и, вновь войдя в Коканд, поднял на ханском войлоке Кудаяра, четырнадцатилетнего сына Шералы.
У Шералы были и совершеннолетние дети, но Мусулманкул не случайно выбрал Кудаяра. С совершеннолетним ханом Мусулманкулу пришлось бы делить власть, к тому же такой хан легко мог попасть под влияние кого-нибудь другого. А если хан еще совсем мальчик, вся полнота власти в государстве принадлежит аталыку. Осторожный Мусулманкул сумел уничтожить впоследствии всех других царевичей. Спасся один лишь Мала-бек, бежавший в Бухару.
6
Та же орда. Со стороны посмотреть — все мирно и спокойно. Мудрым — послушание, старикам — почет. Благочестие, скромность. Но за всем этим кроются злые страсти, в любезной улыбке обнажаются зубы, готовые при первом удобном случае укусить.
Мусулманкул-минбаши затеял игру в ордо, старинную киргизскую игру. Беки и простые воины поделены на две дружины, отсчитано пятнадцать горстей альчиков[36]. Игра идет вовсю. Во главе одной дружины молодой хан, во главе другой — сын Мусулманкула Абдурахман-мирза[37]. Оба своевольные, избалованные. Каждому игроку полагается по правилам игры сделать три удара, но и молодой хан, и мирза бьют, сколько захотят, бьют, пока не вышибут альчик с кона. К этому все привыкли, спускают молодым баловням орды их нарушения с улыбкой. Только одному человеку это, видно, крепко не нравится. Он стоит в стороне, кочевник с загрубевшим от горного ветра лицом, с поседевшей уже бородой, огромный и сильный человек, и смотрит на игру неодобрительно. Какая же это игра, ежели участники ее неравноправны!
Альчиков на кону оставалось немного. Молодой хан, приноравливаясь для удара, покручивая в руке биту, пошел к черте. По правилам бить полагалось так: ступить левой ногой на черту, правую ногу установить так, чтобы носком ее коснуться левой, согнуть колени, левую руку отвести за спину. Хан снова поступил не по правилам, решительно перешагнув черту.
— Бей! — подбадривали его льстецы.
Но тут громадина кочевник не выдержал. Ступая неуклюже, но быстро, подошел он к молодому человеку.
— Погоди-ка, парень…
Сильной рукой ухватил он хана за левую ногу. Потянул назад, к черте.
— Вот… Вот как надо стоять… В игре все равны, а кто этого не признает, пускай не играет.
Молодой хан покраснел, закусил губу. Все замолчали и, вытянув шеи, уставились на великана в огромной шапке. А тот как ни в чем не бывало пошел на свое место.
— Это твой дядя, сын мой, — сощурившись, сказал хану Мусулманкул. — Такие, как он, привыкли
