Шрифт:
Закладка:
Гарри Трумэн узнал об атомной бомбардировке Хиросимы за обедом на борту «Августы», на которой он возвращался из Потсдама. «Это величайшее событие в истории, – сказал он морякам, евшим за его столом. – Нам пора домой»[2989].
В два часа дня 6 августа Гровс позвонил Оппенгеймеру из Вашингтона, чтобы передать ему эту новость:
Ген. Г. Я очень горжусь вами и всеми вашими людьми.
Д-р О. Все прошло нормально?
Ген. Г. Кажется, все прошло с оглушительным успехом.
Д-р О. Когда это было, после заката?
Ген. Г. Нет, к сожалению, пришлось перенести на дневное время по соображениям безопасности самолета. Это было решение тамошнего командующего…
Д-р О. Понятно. Все этим, в общем, довольны, и я искренне поздравляю вас. Мы прошли долгий путь.
Ген. Г. Да, мы прошли долгий путь, и я думаю, что одним из самых мудрых моих решений был выбор директора Лос-Аламоса.
Д-р О. Ну, генерал Гровс, у меня есть некоторые сомнения.
Ген. Г. Как вы знаете, я этих сомнений никогда не разделял[2990].
Если Оппенгеймер, еще ничего не знавший о масштабах разрушений, был только «в общем, доволен» плодами своих трудов, то Лео Сцилард, когда эта новость стала достоянием гласности, почувствовал себя ужасно. В пресс-релизе, который Белый дом выпустил в этот день, атомная бомба называлась «величайшим в истории достижением организованной науки», а японцам грозили «ливнем разрушения, подобного которому еще не видели на нашей Земле»[2991]. В Чикаго Сцилард написал на бланке клуба Quadrangle поспешное письмо к Гертруде Вайс:
Я полагаю, Вы уже видели сегодняшние газеты. Применение атомной бомбы против Японии – одна из величайших в истории ошибок. Как с практической точки зрения в 10-летней перспективе, так и с точки зрения нашей этической позиции. Я сделал все возможное и невозможное, причем буквально, чтобы не допустить этого, но, как видно из сегодняшних газет, безуспешно. Очень трудно представить себе, каким может быть после этого разумный образ действий[2992].
Отто Ган, интернированный вместе с германскими атомщиками в сельском имении в Англии, пришел в совершенное отчаяние:
Сначала я не хотел поверить, что это может быть правдой, но в конце концов мне пришлось признать, что эта новость официально подтверждена президентом Соединенных Штатов. Я был поражен и подавлен свыше всякой меры. Мысль о невыразимых страданиях бесчисленных невинных женщин и детей была почти невыносимой.
После того как мне дали джину для успокоения нервов, моим товарищам по заключению также сообщили эту новость… К концу долгого вечера обсуждений, попыток объяснить и самобичевания я так разволновался, что Макс фон Лауэ и другие серьезно за меня беспокоились. Они перестали тревожиться только в два часа ночи, когда увидели, что я уснул[2993].
Но если некоторых эта новость встревожила, других она привела в восторг, как выяснил в Лос-Аламосе Отто Фриш:
Однажды, недели через три после [ «Тринити»], в лаборатории внезапно раздался шум, топот бегущих ног и громкие голоса. Кто-то открыл мою дверь и крикнул: «Хиросима уничтожена!»; считалось, что убито около ста тысяч человек. Я до сих пор помню ту тревогу, даже тошноту, которую я почувствовал, когда увидел, как многие из моих друзей спешат к телефонам, заказывать столики в гостинице «Ла Фонда» в Санта-Фе, чтобы отпраздновать это событие. Разумеется, они радовались успеху своей работы, но празднование внезапной смерти ста тысяч человек, даже если это были «враги», казалось делом довольно-таки недобрым[2994].
Американский писатель Пол Фассел, служивший в армии, подчеркивает «роль личного опыта, простого жизненного опыта, в формировании взглядов на первое применение бомбы»[2995]. Опыт, о котором говорит Фассел, – это «опыт столкновения лицом к лицу с врагом, который замышляет тебя убить»:
Я был 21-летний лейтенант, командир стрелкового взвода. Хотя формально считалось, что я здоров, на войне в Германии меня ранило в ногу, и после войны этого оказалось достаточно для получения 40-процентной инвалидности. Но, хотя моя нога подгибалась каждый раз, когда я выпрыгивал из кузова грузовика, мое состояние считалось достаточно удовлетворительным для будущих боев. Когда сбросили бомбы и появились новости, что [высадки в Японии] все-таки не будет, что нам не придется, стреляя из автоматов, бежать по пляжам под Токио под минометным и артиллерийским огнем, то, несмотря на все наше показное мужество, мы все плакали от радости и облегчения. Мы будем жить. Мы все-таки доживем до взрослого возраста.
В Японии по-прежнему сохранялось безвыходное противостояние между гражданскими и военными руководителями. Гражданским казалось, что атомная бомба дает уникальную возможность капитулировать без позора, но адмиралы и генералы все так же презирали безоговорочную капитуляцию и не соглашались на нее. Еще 8 августа министр иностранных дел Того продолжал попытки использовать посредничество Советского Союза. В этот день посол Сато попросил о встрече с Молотовым; Молотов назначил встречу на восемь часов вечера, но потом перенес ее на пять. Несмотря на предыдущее предупреждение о мощи нового оружия, новость о полном уничтожении японского города американской атомной бомбой застала Сталина врасплох и потрясла его, заставив ускорить осуществление военных планов. Вечером этого дня Молотов объявил японскому послу, что Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией начиная со следующего дня, 9 августа. Хорошо вооруженные советские войска численностью 1,6 миллиона человек уже ждали в полной боевой готовности на маньчжурской границе и через час после полуночи перешли в наступление против потрепанных японских частей.
Тем временем на Марианских островах разворачивалась пропагандистская кампания, разработанная в Военном министерстве Соединенных Штатов[2996]. 7 августа Арнольд передал Спаатсу и Фарреллу по телеграфу распоряжение
