появление доктора привели к тому, что к двери магазина собралась толпа. Подошел офицер, выслушал рассказ, увидел веревку и след, оставленный ею на шее мертвеца, и приказал отправить семью, Лавайса и Жанну Виньер в Отель-де-Виль. Там их заперли в отдельных камерах. На следующий день каждый из них был допрошен. Все отказались от утверждения о естественной смерти и дали показания о самоубийстве. Комендант полиции отказался им верить и обвинил их в том, что они убили Марка Антуана, чтобы помешать ему стать новообращенным. Обвинение было подхвачено населением и многими членами Тулузского парламента. Безумие мести овладело умами людей.

Сейчас нам кажется невероятным, чтобы кто-то поверил в убийство сына его отцом, чтобы предотвратить смену веры; но это потому, что мы мыслим как индивидуумы, и после двух веков упадка религиозной веры. Жители Тулузы думали массово, как толпа, а толпа может чувствовать, но не может думать. Ажиотаж был подпитан церемонией, которую «Белые кающиеся» устроили в своей часовне: над пустым гробом был подвешен скелет, державший в одной руке надпись «Отречение от ереси», а в другой — пальмовую ветвь, символизирующую мученичество; ниже было написано имя «Марк Антуан Калас». Предположив, что юноша не был самоубийцей, они с большой помпой похоронили его труп в церкви Святого Стефана. Часть духовенства тщетно протестовала против такого предвосхищения вердикта об убийстве.43

Суд над семьей Калас проходил перед двенадцатью судьями муниципального суда Тулузы. Было разослано объявление, которое должно было быть прочитано в три воскресенья подряд в каждой церкви, с вызовом в свидетели всех, кто что-либо знал о смерти. Явилось несколько человек. Парикмахер показал, что в тот роковой вечер он слышал из дома Каласа крик: «Ах, mon Dieu, они меня душат!». Другие утверждали, что слышали подобные крики. 10 ноября 1761 года городской суд признал Жана Каласа, его жену и Пьера виновными и приговорил их к повешению; Лавайса он приговорил к галеры, а Жанну Виньер — к пяти годам тюремного заключения. Гувернантка-католичка поклялась в невиновности своих работодателей-протестантов.

Решение было обжаловано в Парламенте Тулузы, который назначил коллегию из тринадцати судей. Было заслушано 63 дополнительных свидетеля. Все враждебные свидетельства были получены с чужих слов. Процесс затянулся на три месяца, в течение которых семья Калас и Лавайс были заключены в отдельные камеры. Окончательное решение осудило только отца. Никто не объяснил, как шестидесятичетырехлетний мужчина без посторонней помощи мог одолеть и задушить своего взрослого сына. Суд надеялся, что Калас под пытками даст признательные показания. Его подвергли пытке: растягивали руки и ноги до тех пор, пока они не вырывались из гнезд. Его неоднократно убеждали признаться; он неоднократно подтверждал, что Марк Антуан совершил самоубийство. После получасового отдыха ему задали экстраординарный вопрос: влили в горло пятнадцать пинт воды; он по-прежнему протестовал против своей невиновности; влили в него еще пятнадцать пинт, раздув его тело вдвое больше обычного; он по-прежнему утверждал свою невиновность. Ему позволили выпустить воду. Затем его отвели на площадь перед собором, возложили на крест, палач одиннадцатью ударами железного прута переломил каждую конечность в двух местах; старик, взывая к Иисусу Христу, заявил о своей невиновности. После двух часов агонии его задушили. Труп привязали к колу и сожгли (10 марта 1762 года).44

Остальные заключенные были освобождены, но имущество Каласа было конфисковано государством. Вдова и Пьер скрытно уединились в Монтобане. Две дочери были отправлены в отдельные монастыри. Донат, обнаружив, что его положение в Ниме находится под угрозой, бежал в Женеву. Вольтер, узнав о трагедии 22 марта, пригласил Доната встретиться с ним в Ле-Делис. «Я спросил его, — писал Вольтер Дамилавилю, — были ли его отец и мать с жестоким характером. Он ответил мне, что они никогда не били никого из своих детей и что не было родителей более нежных и снисходительных».45 Вольтер проконсультировался с двумя женевскими купцами, которые останавливались у Каласа в Тулузе; они подтвердили слова Доната. Он написал друзьям в Лангедок; «и католики, и протестанты ответили мне, что вина семьи не подлежит сомнению».46 Вольтер связался с вдовой; она прислала ему заявление, настолько явно искреннее, что он был вынужден действовать. Он обратился к кардиналу де Бернису, к д'Аржанталю, к герцогине д'Энвиль, к маркизе де Николаи, к герцогу де Виллару, к герцогу де Ришелье, умоляя министров короля, Шуазеля и Сен-Флорентина, распорядиться о расследовании судебного процесса. Он взял Доната Каласа в свою семью, привез Пьера Каласа в Женеву и уговорил мадам Калас поселиться в Париже, где она могла бы быть доступна для экспертизы. Он нанял адвокатов, чтобы те проконсультировали его по юридическим тонкостям дела. Он опубликовал памфлет «Оригинальные документы, касающиеся смерти сьера Каласа»,47 После чего последовали дальнейшие публикации. Он обратился к другим авторам с призывом приложить свои перья к попытке пробудить совесть Европы. Он писал Дамилавилю: «Кричите сами, и пусть кричат другие; кричите о семье Калас и против фанатизма».48 И д'Алемберу: «Кричите повсюду, умоляю вас, за семью Калас против фанатизма, ибо именно l'infâme является причиной их несчастий».49 Он обратился к фондам с просьбой помочь ему покрыть расходы на кампанию, которые он до сих пор оплачивал сам. Взносы поступали из сотни мест, включая королеву Англии, императрицу России, короля Польши. Известный парижский адвокат Эли де Бомон согласился безвозмездно подготовить дело для представления в Государственный совет. Дочери Каласа были перевезены в Париж, чтобы присоединиться к матери. Одна из них привезла письмо от католической монахини с просьбой о помощи семье Калас.50 7 марта 1763 года мать и дочери получили аудиенцию у министров короля. Они единогласно постановили, что дело должно быть рассмотрено. Все необходимые документы были заказаны в Тулузе.

Но тулузские магистраты нашли сотню способов отсрочить сбор и передачу бумаг. Именно в то лето Вольтер написал и отправил в печать свой эпохальный «Трактат о толерантности». Чтобы расширить круг читателей, он взял тон удивительной сдержанности. Скрывая свое авторство, он говорил как человек христианского благочестия, верящий в бессмертие; он восхвалял епископов Франции как «господ, которые думают и действуют с благородством, подобающим их рождению»;51 Он делал вид, что принимает принцип: «Вне Церкви нет спасения».52 Трактат был обращен не к философам, а к самому католическому духовенству. Однако и в нем были свои дерзости, поскольку он часто забывал о своей аудитории.

Он начал с рассказа о суде и казни Каласа. Он рассмотрел историю веротерпимости, преувеличив ее в случае Греции