***

Джузеппе пропустил финальное представление своей оперы, сославшись на сильное недомогание, но пропустить прием, который давал для избранных по окончанию первой недели театральных каникул Бартоломео Мерелли, было бы уже слишком. Помалкивающий, но все понимающий Темистокле практически силой привел друга на праздник.

Чопорная обстановка и развлекающаяся согласно строгим правилам аристократия наводили на и без того унывающего Джузеппе смертельную тоску. Занимало маэстро только то, что блуждающие по залу звуки приема высшего общества, сколь не претендовали на пафосность, рождали в голове у него исключительно опереточные мотивы.

Верди осматривал утопающий в роскоши зал, и его не отпускала мысль, что краснолицые, измученные жизнью, недалекие умом посетители отцовского трактира во всей своей разнузданности и приземленности были хотя бы настоящими. Притворством были наполнены их будни, полные унизительного служения, но не их отдых. Зажиточные провинциалы филармонического общества Буссето, конечно, не обладали ни вкусом, ни манерами, ни утонченностью, но их чересчур громкие и редко когда искусно подобранные слова всегда шли от сердца. Представители же солидной, продуманной до узора на манжете публики оказались полностью лишены роскоши быть собой. Культ церемониала, доходящий порой до абсурда, и ни одной искренней улыбки.

Воплотив самые честолюбивые замыслы в жизнь, молодой композитор, как и многие, тотчас разочаровался в том, куда они привели. Однако, как это нередко бывает, растаявшая пелена иллюзий не стала поводом для переосмысления намеченного пути. Обитатели Олимпа оказались персонажами гротеска, и все же, это был Олимп. Укрепиться и пустить корни на этой вершине – единственная разумная цель, которая виделась Джузеппе после восхождения. Ему еще предстоит немало потрудиться, чтобы доказать, что он не просто яркая вспышка, а настоящая звезда музыкального небосвода.

Об этом и размышлял Верди, стоя по правую руку от Темистокле в кругу почтенных господ и нескольких хорошеньких синьорин. Синьоры вели беседу на тему живописи. Каждый старался произвести впечатление на окружающих, не слишком проявляя интерес к тому, что говорили собеседники.

Джузеппе почувствовал на себе чей-то взгляд и повернул голову. Метрах в тридцати от него в обществе что-то демонстративно бурно обсуждающих кавалеров стояла утонченная юная дама в шикарном наряде. Белокурые волосы, голубые глаза, осиная талия и безупречная белизна кожи. Дама была похожа на прекрасного ангела во всем, кроме неприкрытого кокетства ее взгляда. Без тени стеснения она разглядывала композитора, не считая нужным хоть сколько-нибудь вуалировать свой интерес. Когда их глаза встретились, дама ничуть не смутилась. Выдержав паузу, роскошная особа одарила маэстро лукавой улыбкой, после чего вернулась к разговору со стоявшими вокруг нее синьорами.

– Графиня Аппиани, – услышал Джузеппе тихий голос Темистокле, заметившего эту сцену. Солера кивнул на прекрасную блондинку и добавил, – Практически в младенчестве отдана замуж за престарелого, но очень богатого вдовца. Ее расположения пытался добиться хоть раз каждый из титулованных мужей Милана. А граф Аппиани, говорят, проявляет к ней интереса меньше, чем к стойлам своих скакунов.

На следующее утро Темистокле и Джузеппе встретились в кондитерской Cova, чтобы выпить кофе, съесть пару изысканных сладостей и обсудить либретто предстоящей оперы маэстро. Как и предлагал Верди, Солера прочел поэму «Ломбардцы в первом крестовом походе» и теперь был готов поделиться с другом появившимися идеями для постановки, а главное, выяснить, какой видел свою новую оперу Джузеппе.

Однако разговор не клеился. Джузеппе сидел, уставившись в окно. Он отказывался сосредотачиваться и лишь машинально поддерживал беседу. Мысли маэстро при этом витали где-то далеко, и он не очень заботился о том, чтобы это скрывать.

– Воодушевляющие патриотические хоры крестоносцев и возвышенная любовная лирика… – продиктовал сам себе Темистокле, делая пометки в блокнот.

– Контраст на грани диссонанса, – кивнул Джузеппе, все еще в задумчивости глядя в окно, – Схема понятна, но требует значительных доработок, – протянул он и глубоко вздохнул.

Солера угрюмо посмотрел на друга.

– Значительного мы ничего не соорудим, пока не возьмешь себя в руки и не вернешься к работе.

Было похоже, что Верди просто не услышал сказанного. Темистокле нахмурился, прочистил горло и решился на абордаж:

– Ты искренне полагаешь, что ему не сообщили о вашем маленьком загородном свидании?

Джузеппе обернулся так резко, как будто у него над головой прогремел выстрел. Вот теперь он наконец-то смотрел Теми прямо в глаза.

– Но… Как ты… – ошеломленно пробормотал он.

– Милан становится крошечным, когда дело доходит до сплетен, – спокойно проговорил Темистокле, неторопливо сделал глоток кофе, выдержал многозначительную паузу и добавил – Он знает. И тем не менее, он продолжает с тобой работать…

– Ставя прибыль выше мужской чести! – опять по подростковому чересчур пылко перебил Джузеппе и осекся. Словно в детстве вдруг нахлынуло и желчью поднялось к горлу чувство, что он звучит глупо.

Темистокле устало вздохнул, нагнулся через стол к Джузеппе и спросил, глядя ему прямо в глаза:

– И что именно в этом не так для тебя, Джузеппе?

Между бровями Верди появилась глубокая морщина.

– Если «Ломбардцы» добьются успеха, сравнимого с «Набукко», ты выйдешь на уровень где уже импресарио будут зависеть от твоих решений, а не наоборот, – вкрадчиво продолжил Теми, – Или можно запросто угробить все, что уже сделано, ради женщины, потерявшей положение в обществе, здоровье и честь…

Бум! Джузеппе прервал монолог Солеры ударом кулака по столу с такой силой, что стоявший на нем тончайший фарфор отозвался жалобным звоном на весь зал.

В кафе повисла тишина, посетители застыли с вилками в руках и с любопытством смотрели на столик друзей в ожидании продолжения сцены. В какой-то момент Джузеппе всерьез решал, не дать ли Темистокле затрещину, но потом лишь молча поднялся и под несколько разочарованными взглядами посетителей вышел вон.

Маэстро быстрым шагом направился прочь от кафе, однако, не пройдя и двадцати метров, остановился. Что-то держало его. Возможно, сколь мерзкая и несправедливая, столь же неоспоримая правота Солеры.

– Чтоб тебя… – прорычал Джузеппе себе под нос, тяжело дыша, и закрыл глаза.

Потрескивание фонаря, доносящийся издалека цокот копыт, ветер, играющий в арке соседнего дома, лавочник, ругающий за что-то жену, лай собак на ближайшей площади… Все слилось в кипящую бурю симфонии оркестрового тутти, которая буквально разрывала разум Верди на части. Внезапно звуки шарманки прорезали эту симфонию своим мелодичным потрескиванием, рассыпав гармонию ее аккордов на бессмысленный набор звуков.

Верди открыл глаза. Все звуки, кроме уличного органа, растворились в стенах домов. Старый шарманщик неторопливо шел по улице, крутя ручку инструмента, который позвякивая играл тему хора еврейских рабов из оперы «Набукко». Несколько человек следовали за ним, тихо