бушевал восторгом, галерка скандировала его имя, Джузеппе встал в середину ряда взявшихся за руки артистов и взял ладонь Джузеппины в свою. Он вновь почувствовал ласкающий цветочный аромат. Они переглянулись. На этот раз в глазах сияющей благостной улыбкой Джузеппины он безошибочно увидел боль. Сомнения в том, действительно ли ее мучил недуг, мгновенно испарились. На сердце у Джузеппе стало совсем тяжело.

Все двинулись на поклон, и он крепче сжал ее ладонь. Пальцы Джузеппины ответили ему тем же. Один поклон, второй, третий. Публика и не думала отпускать артистов, но Джузеппина вдруг выпустила руку Верди и торопливым шагом направилась за кулисы. Руку маэстро тут же подхватил баритон Ронкони, вновь сомкнув ряд, и все двинулись на четвертый поклон. Краем глаза Джузеппе успел заметить, как Джузеппина за кулисами практически упала на подхватившего ее под локти доктора Поллини, и они поспешно удалились. Джузеппе взглянул на державшую его руку мясистую ладонь Ронкони и с горечью подумал, что эти пухлые грубые пальцы не дадут шанса хрупкому благоуханию ладони Джузеппины, которое могло остаться на его руке.

Когда публика наконец отпустила артистов и начала расходиться, Джузеппины уже не было в театре. Маэстро же у служебного входа ждала толпа восторженных поклонников, пришедшая в неистовство, как только он вышел из дверей театра.

Площадь взорвалась воплями восторга. Джузеппе именно так представлял себе славу. Горячие, влюбленные глаза женщин, восхищенные лица мужчин. Кто-то пытается что-то кричать, кто-то аплодирует, другие скандируют его имя. Эти люди, в отличие от напыщенной публики дворцовых кулуаров, казались искренними и настоящими.

Джузеппе, улыбаясь и приветствуя всех, направился к ожидавшей его карете. Возвращаться домой пешком, несмотря на то, что пройти нужно было всего пару кварталов, уже не представлялось возможным.

Однако, стоило дверце кареты закрыть Джузеппе от посторонних глаз, и лицо его мгновенно изменилось. Радость сменили усталость и мрачность. Карета тронулась с места. Колеса застучали, заскрипела рама. Джузеппе прислушался в надежде утонуть в звуках и отвлечься в забвении магии музыки. Но в голове настойчиво крутилась лишь фраза Темистокле: «Она буквально обрекла себя на полную потерю голоса, согласившись на Абигайль…» Какая же сила живет в этой прекрасной женщине! Сколько самообладания и выдержки! Ее короткий взгляд сегодня во время рукопожатия был полон взаимного чувства, так же как и их единственный поцелуй несколько месяцев назад. Неужели она действительно пожертвовала собой ради него?

В голове Джузеппе пронеслась еще одна фраза друга, сказанная когда-то очень давно: «Мерелли охраняет ее, как дракон принцессу в замке…» Джузеппе хохотнул. Он действительно чувствовал себя, как принц в сказке, которому надо освободить из заточения любимую, победив дракона и, желательно, не сгинув при этом самому. Правда, в отличие от сказочных сюжетов, дракон-импресарио был главным благодетелем в судьбе и принца, и принцессы. Это оставляло задачу без вариантов решения.

Джузеппе вздохнул. Похоже, сейчас имело смысл сосредоточиться лишь на упрочении своего положения в обществе и финансового благополучия. Нужно набраться достаточной силы и власти, чтобы брать штурмом любые замки, не опасаясь никаких последствий и никаких драконов.

После второго спектакля издательство Рикорди выпустило еще один тираж переложения оперы. На этот раз, на обложке красовался портрет маэстро. Джузеппе стали узнавать всегда и везде. Незнакомые люди всех сословий пытались заговорить с ним и пожать ему руку в парке, в кафе, на улице. Ажиотаж и не думал утихать, с каждым днем волна всеобщей любви плотней накрывала жизнь Джузеппе, порой лишая возможности дышать.

Между тем, цитаты из «Набукко» все чаще стали появляться на листовках движения освобождения, что вместе с народной любовью вызвало к маэстро Верди и повышенный интерес австрийской полиции. Делать что-либо с уже вышедшей, да еще и набравшей такую невиданную популярность оперой для австрийской цензуры было опасно, но провести ради профилактики увещевательную беседу с создателем, блюстители порядка сочли необходимым.

– Надеюсь, вы понимаете, что активное использование вашего творчества незаконными пропагандистскими организациями, прежде всего, ставит под удар ваше доброе имя, – с более чем неприятной улыбкой мурлыкал начальник миланской полиции, нанесший Верди, разумеется, неанонсированный визит.

– Пресечение подобного использования относится к вашим привилегиям, синьор Торресани. Я лишь скромный творец, вдохновленный библейским сюжетом, – спокойно и учтиво отвечал Джузеппе, пытаясь скрыть нотки презрения, которые рвались наружу.

Подобная беседа была проведена и с Темистокле Солерой. Тот, в свою очередь, очаровал представителей закона своим неподдельным добродушием и не моргнув глазом жарко заверил в преданности австрийкой короне.

Формально это решило вопрос, но народное волнение не унималось, а потому и либреттист, и композитор были поставлены в лист неусыпного контроля полиции.

Прошли еще две недели и два спектакля. У выхода из дома Джузеппе, уже каждый день дежурила толпа поклонников, с десяток журналистов и пара австрийских офицеров. Верди воспринимали как завсегдатая салона Кларины Маффеи, хозяйка относилась к нему, как к лучшему другу. Бартоломео Мерелли и не думал торопить гения ни с началом новой оперы, ни с определением гонорара, который за нее пожелал бы автор.

Где бы ни появлялся Джузеппе, окружающие начинали, иногда до смешного открыто, биться за его внимание. Особенно было приятно, когда борьба случалась между хорошенькими дамами, а случалось это все чаще и чаще.

Имя Джузеппе Верди уже ставилось в один ряд и с лидерами движения освобождения, и с лучшими композиторами Милана своего времени. К неполным тридцати он оказался таки на пьедестале, к которому шел с ранней юности. Но так же, как много лет назад, вернувшись из Милана в Буссето и заняв должность директора филармонического общества, он с каждым днем все больше и больше разочаровывался в казавшейся ему когда-то пределом мечтаний зажиточной провинциальной жизни, теперь он избавлялся от иллюзий о том, что скрывалось за пышностью утонченного и высокообразованного бомонда. Возможно, Буссето не хватало стиля, изысканности, а иногда и банального такта, но там хотя бы была искренность, а здесь Джузеппе не чувствовал ее ни в ком и нигде. Лишь правила, манеры и ритуалы.

За несколько дней до пятого, а значит предпоследнего, «Набукко» в сезоне Джузеппе все же не удержался и написал Джузеппине. То ли, потому что на предыдущем спектакле он уже четко слышал, как начинает ослабевать ее голос, и это подняло новую волну вины и переживаний в его душе. То ли, из-за приступа звездной болезни, которая то и дело расправляла его плечи ощущением всемогущества и растворяла все страхи. А, возможно, просто потому, что он уже не мог сдержать желания сделать и высказать хоть что-то по настоящему искреннее и идущее из глубины души.

– Маэстро Верди, – пояснил Саверио,