подпевая слова из песни порабощенного народа.

Взгляд Джузеппе был прикован к органу. Шарманщик и его спутники медленно прошли мимо, повернули за угол и скрылись из вида.

Нет, маэстро был не готов. Он не готов запросто угробить все, что уже сделано. Джузеппе набрал полную грудь воздуха, медленно выдохнул и принял твердое решение двигаться дальше, закрыв дверь в воспоминания, несущие с собой боль.

Чарующий цветочный аромат, в котором хочется забыться навек, голос, прекрасней которого нет на Земле и золотое сияние солнца в ее разбросанных по подушке локонах – все это должно остаться в прошлом, как бы не было сейчас от этого мучительно грустно. Ничего. Джузеппе переживал и не такие потери.

Верди вернулся в кафе и сел обратно за стол напротив Темистокле.

– Мне нужен экстрим… как в романтике, так и в патриотизме, – спокойно проговорил он, всем своим видом показывая, что любой комментарий на предыдущую тему разговора будет излишним.

Мудрый Солера повел себя так, как будто их беседа о новой опере никогда не прерывалась.

– Соперничество двух мужчин, томящаяся в неволе любовь и еще одна песнь о желанной свободе нации? – уточнил он.

– Идеальное сочетание для любого состава аудитории, – пожал плечами Джузеппе и сделал глоток кофе.

– Тут не поспоришь, – хохотнул Солера.

***

Синьора Стреппони и Джузеппина сидели на скамейке под лучами весеннего солнца. Обе смотрели куда-то далеко перед собой в глубину неухоженного сада их загородного дома.

– Сколько? – спросила синьора Стреппони.

– Около трех месяцев, – ответила Джузеппина.

– Мерелли?

– Он обещал обеспечить нас всем необходимым.

Они молчали несколько минут, размышляя каждая о своем.

– Будем надеяться, что это мальчик, – глубоко вздохнув, нарушила тишину синьора Стреппони, – Женщины в нашей семье, похоже, прокляты на то, чтобы разрушать свои жизни.

Более не удостоив дочь какими-либо комментариями, синьора Стреппони встала и ушла в дом. Джузеппина еще долго неподвижно сидела, вдыхая прохладный воздух и пытаясь найти внутри себя хотя бы отголосок эмоций. Не было ни досады и разочарования по поводу утраченной творческой жизни, ни тревоги и беспокойства о гиблых прогнозах собственного будущего. Все заволокло дремотной, густой пеленой душного безразличия.

Шли недели, складывались в месяцы. Разросшиеся голые деревья неухоженного сада укрылись зеленой шалью летней листвы, та медленно пожелтела и начала жухнуть под тусклым осенним дождем. С момента возвращения в родной дом Джузеппины Стреппони прошло полгода.

Стоял теплый осенний день. Лужайку на заднем дворе домика Стреппони украшала идиллическая семейная картина. Синьора Стреппони сидела на скамейке, заплетая косы своей младшей дочери. Мари, плюхнувшись на землю рядом с матерью и прижавшись спиной к ее коленям, играла с плюшевым мишкой.

Саверио, тоже расположившись прямо на траве, мастерил из веточек игрушечный кораблик. За ним с упоением наблюдал рыжеволосый мальчик лет четырех, и трехлетняя девочка в простеньком лиловом платье. Сына и дочь Джузеппины звали Камилло и Пеппина.

Джузеппина сидела рядом на большой подушке. Живот у нее был огромный, но сама она выглядела исхудавшей. Великолепие и очарование испарились из ее черт. Глаза обрамляли темные круги, впалые щеки приобрели землистый оттенок. Опершись левой рукой на стоящий перед ней этюдник, с лицом, не выражавшим ничего, кроме апатии, она рисовала углем на большом листе плотного картона. На желтоватом бумажном полотне по велению ее руки проявлялся небрежный, но изящный набросок царившей на лужайке сцены: синьора Стреппони, Мари, Саверио, дети.

На мгновение Джузеппина замерла. Ее дыхание едва заметно участилось, Взмах руки, и в небе над поляной на эскизе появилась музыкальная нота. Потом другая, третья, четвертая… С каждой нарисованной нотой лицо Джузеппины все больше и больше погружалось в печаль и горечь.

Внезапно резкая, но пока несильная боль взяла ее живот в тугое кольцо. Сомнений быть не могло: у нее начались роды. Джузеппина взглянула на мать, и та все поняла без слов.

В вечер, когда Джузеппина в забытом богом захолустье корчилась от боли, пытаясь вытолкнуть из себя дитя, в величественном Ла Скала шел шестой спектакль второго сезона «Набукко». Эрминия Фреццолини, прекрасная двадцатипятилетняя уроженка Орвието, внешне чем-то напоминающая Джузеппину виртуозно исполняла Абигайль. Наряд, который в прошлом сезоне украшал синьорину Стреппони, теперь послушно облегал женственные формы новой блистательной солистки. Несравненное сопрано, непревзойденная красота. Зал был полностью во власти ее чар.

Мерелли с явным удовлетворением смотрел на сцену. Синьоре Мерелли рядом с ним было скучно. Кларина Маффеи наслаждалась представлением с выражением учительского одобрения на лице, а синьор Маффеи боролся со сном.

В переполненном восторженной публикой зале ария Абигайль и оркестр уходили в крещендо, а в домике окруженном полями, Джузеппина кричала все громче и громче. Крики уже не подчинялись ее воле.

– Давайте, дорогуша, помогите мне! Мне нужен один сильный толчок! – командовал доктор, сидя у изножья кровати и запустив руки под простыню, что прикрывала колени Джузеппины.

Синьора Стреппони сидела подле дочери, вытирая ей лоб. Акушерка подала доктору большой поднос с родильными инструментами, но тот метнул на нее тревожный многозначительный взгляд и кивнул на стол, стоящий в углу комнаты. Поняв безмолвные указания, акушерка побежала с инструментами к столу и начала раскладывать на нем простыни. Джузеппина завопила в очередном приступе боли.

– Один сильный толчок! Только один, давай!!! – строго прокричал доктор.

Еще одно усилие, и ребенок оказался под простыней. Акушерка подхватила дитя, завернула его в одеяло и вместе с доктором поспешила к столу, где чуть ранее вела приготовления. Ни синьора Стреппони, ни Джузеппина не могли видеть, что происходит за спинами принимавших роды, но было похоже, что они пытаются реанимировать ребенка.

– Плач… Я… я не слышу его плача… – пролепетала, едва дыша, Джузеппина.

В эту минуту на сцене Ла Скала уже пел хор еврейских рабов. Зрительный зал подпевал артистам. Небывалое для оперы зрелище. Слова произведения, которое уже весь Милан величал «гимном освобождения», благодарная публика знала наизусть. Сидя на композиторском кресле, Джузеппе смотрел на воодушевленно поющих людей и не мог удержаться от гордой улыбки.

А Джузеппина, лежа в постели, молча уставилась в спину врача уже без какой-либо надежды на чудо. По ее измученному лицу беззвучно катились слезы. Синьора Стреппони крепко сжимала ее руку. В звенящей от скорби тишине доктор обернулся, посмотрел на мать с дочерью и грустно покачал головой. Джузеппина стиснула зубы и закрыла глаза.

Когда занавес опустился и пурпурный зал великого театра взорвался овациями, Верди вышел на сцену для поклона вместе с другими артистами. Публика неистовствовала, не желая его отпускать. Джузеппе улыбался, но в этой улыбке не было радости, на его лице сверкал лишь холод самодовольства.

За пару десятков миль