что теперь канареечный представляется отвратительным, а полуночно-синий – слишком темным и вызывающим. Скарлатиново-красный осознает свое высокомерие и бездумные ошибки, но уже слишком поздно. И в наказание он погибает на холсте. Приходится постоянно следить, чтобы все цвета жили на полотне полнокровной жизнью, причем одной доброй волей здесь не обойтись – в ход идут то кнут, то пряник. Далеко не каждый художник обладает для этого достаточным мужеством и самообладанием.

Сестра моя обрела свое призвание. И пока «Мадам Баттерфляй» парит над Амагером, я пытаюсь разобраться в промокших от моих слез эскизах, неудачных красочных композициях, погнутых гвоздях и совершенных в полной прострации действиях.

Как-то я видела репортаж о велогонках. Лидер этапа, постоянно оглядывающийся, чтобы проверить, сильно ли отстали конкуренты, почти никогда не одерживает окончательную победу. Вот Ольга, она никогда не оборачивается.

Я же либо истязаю себя, либо сижу в тени с набросками, что исчезают в жерновах сомнений, как с яблонь облетает цвет. И уже нет ничего само собой разумеющегося в том, чтобы ходить в берете и накидке. Меня снедает жуткое предчувствие, что моя прекрасная мечта стать настоящим художником готова разлететься в прах, даже не начав воплощаться в жизнь. И что первый юный живописец в нашем роду – это вовсе не я.

Второе пришествие

В то Рождество у нас на Палермской улице поселяется новый жилец, причем незваный.

Случилось так, что кто-то оставил щенка грейхаунда возле Варинькиного ипподрома. Пес с номером пять на спине и выпирающими из тела ребрами дрожит от холода. Но бывший хозяин этого доходяги не объявляется, да оно и понятно: кому охота терять лицо и признаваться, что выбросил столько денег на ветер.

Варинька, однако, прекрасно помнит этого пса с коньячного цвета пятнами на лапах, который после прекрасных забегов вдруг помчался в обратном направлении. А теперь этот грейхаунд представляет собой лишь бледную тень себя самого. Он стоит с опущенной мордой и поджатым хвостом. И с одной из конечностей у него что-то неладно – похоже, псину сильно избили. Варинька садится в трамвай, грейхаунд хромает вслед. На каждой остановке он поджидает, когда моя бабушка выйдет. Но она не выходит, и пес снова враскачку движется, собрав последние силы, рядом с вагоном и косится на Вариньку. Но та сидит за стеклом, не глядя по сторонам.

Наконец бабушка моя выходит на Амагерброгаде и направляется к Палермской улице, а грейхаунд следует за нею. Варинька осыпает его русскими ругательствами, однако пес усаживается на ступеньках перед дверью нашего дома, где и остается до следующего утра. Совсем отощавший, с симпатично выступающими вперед верхними зубами и длинным лилово-красным свисающим из пасти языком.

– Здесь тебе не детский приют, – ворчит Варинька и закрывает дверь.

И тогда пес начинает выть.

Сцена эта повторяется весь январь. Пес повсюду следует за моей бабушкой, а она грозится сварить из него суп. Варинька и водой его обливает, и проклятиями награждает, но тот не двигается с места, если она не выходит из дома. Он сидит на ступеньках, по шею в снегу, видимо, приняв окончательное решение.

Если папа дает ему остатки обеда или я обнимаю его дрожащее тельце, Варинька высовывается из окна и кричит:

– Шел бы он в жопу!

Отец мой весьма и весьма уважает свою русскую тещу. Как бы то ни было, мы живем в ее доме. Однако собачий вой задевает папину совесть, и мы решаемся действовать. Я приношу из ванной весы и ставлю на них пса. Он смотрит на меня стыдливым взглядом, а хвост его опускается еще ниже.

– СМОТРИ! Он весит всего семнадцать кило! – я посылаю бабушке возмущенный взгляд.

– Да, он, наверное, скоро загнется, – говорит Ольга и запевает жалостливую песню. Но и это не смягчает Варинькино сердце:

– Што посееш, то и пошнеш! Что посеешь, то и пожнешь!

Тут появляется Филиппа со своими увеличительными стеклами, чтобы исследовать блох, во все большем количестве обретающих жилплощадь в собачьей шерсти. Ровно так же, как и сам пес обрел жилплощадь на Палермской улице. Польщенный вниманием, он лижет руку старшей моей сестры, смиренно прижимая уши.

У Вариньки нюх на проявление слабости, она в состоянии учуять ее из дальнего далека. Больше всего на свете она ненавидит униженных и оскорбленных. Однако неделя идет за неделей, и настойчивость пса начинает вызывать у нее уважение.

– Ха! Эта дворняга в точности похожа на моего отца, – как-то раз после обеда замечает Варинька и показывает на его брюхо.

Ну точно, это кобель. И, видимо, с таким же неправильным прикусом, как у прадеда.

Бабушка долго смотрит на пса.

– Назовем его Игорем, – наконец решает она.

– Игорем? Да ты же своего отца терпеть не могла! – удивляется Ольга.

– Чйас справидливасти настал! – бурчит Варинька.

– Час справедливости настал, – переводит на датский моя мать с некоторым беспокойством в голосе.

– Спать он будет на дворе, – завершает сцену Варинька и давит сигарку в пепельнице.

Мы согласно киваем, ведь это только первый шаг. Ура! У нас теперь будет собака.

– Только на второй этаж его не пускать, – шепотом предупреждает моя мать, которая жутко боится больших собак.

Я всегда считала, что прадед Игорь вымолил себе еще один шанс. И на сей раз, добавлю, совершенно заслуженно – он явился на землю в образе собаки. Теперь исключительно по милости Вариньки. Хотя Игорь вряд ли выжил бы, если бы папа не пристроил его при голубятне, подселив к другим попавшим в беду животинушкам нашего района, будь то сбежавшие из дома хомячки или чудом не утонувшие ангорские кролики.

Спервоначалу Игорь здорово напоминал скелеты крупных пресмыкающихся, выставленные в фойе Зоологического музея. Мы были там вместе с Йоханом, который пожелал увидеть, как выглядит строение собратьев лох-несского чудовища. Непонятно, как в таком тощем тельце хватает места для Игоревых почек, легких, печени и сердца, и я сомневаюсь, что он проживет долгую жизнь. Но мой отец знает, что надо делать. Он промывает его раны и накладывает гипс на хромающую лапу. Как выясняется, у Игоря была сломана бедренная кость.

Папа кормит пса кусочками жирной баранины и морковным пюре. Каждый день после работы он проводит время в саду, ласково поглаживая Игоря по спине и ведя с ним беседу по-шведски. А еще напевает ему колыбельную, отчего лапа у Игоря заживает на удивление быстро. Ибо отец мой говорит со свойственным жителям шхер акцентом, благотворно влияющим на здоровье, успокаивающим нервную систему и помогающим костям срастаться быстрее. Я беру с собой акварельные краски и раз