Приближалась одна из самых коротких московских ночей. Несмотря на позднее время, на улице было ещё светло, но сумрачная белизна разливалась уже по комнате, предвещая наступление темноты. Однако пока ещё и без свечей она прекрасно видела своё отражение в зеркале. Осталась довольна им. Хоть и называют порой люди девушек её возраста старыми девами, она пока что не видела на своём лице признаков старения. Напротив, ей порой казалось, что никогда не была она столь красива, как именно теперь. Лицо её окончательно сформировалось, исчезла детская округлость щёк, кожа стала идеально гладкой и нежной, глаза строгими и выразительными. В ней не было теперь юношеской неуверенности, стыдливости, жесты стали более плавными, отточенными. Всё это, к сожалению, не помогало ей стать незаменимой...

Феодосия вздохнула. Видно, снова господин её не придёт, надо раздеваться, ложиться спать. От таких мыслей слёзы уже навернулись на глаза, но тут раздался шум открывающейся двери, и он в своём домашнем просторном халате появился на пороге. Она, хоть и ждала его третий день, — с того самого момента, как он предыдущий раз ушёл от неё, — всё-таки вздрогнула от неожиданности и тут же протянула ему навстречу свои руки. Он подхватил её, прижал к себе, да так, что ноги её почти не касались пола, поцеловал. Это был долгий, очень долгий поцелуй — за все три пропущенных дня и за многие предыдущие месяцы. Он снял с неё обруч и поспешил стащить верхнее платье, затем сорочку, она помогала ему...

Потом они лежали в широкой постели, старательно задвинув полог, чтобы не мешали надоедливые комары, и он не спеша разбирал её волосы, снимая с лица и груди на подушки. Сумрак всё более сгущался, но ещё можно было разглядеть лица и глаза, — и они любовались друг другом, боясь потерять каждое мгновение.

— Ты не серчай, что не смог прийти вчера, пришлось выезжать за город: там собрались основные полки — большой и сторожевой — на тверской дороге. Надо было поглядеть, много ли людей, подвезли ли пушки из Коломны. Поздно ночью уж вернулся, не хотел тебя будить, на сегодня радость нашу отложил. Нынче опять дела да дела... Завтра на рассвете до жары надо в путь трогаться.

— И всё? И опять долго не увидимся? — жалобно простонала она, прижавшись лицом к его щеке.

— Так жизнь ещё не кончается — увидимся, не волнуйся.

Она опять хотела спросить о том, что волновало больше всего на свете, — почему бы ей не остаться навсегда с ним, не попросить разрешения на брак у митрополита, не передумал ли он сватов в Рим посылать, — но пересилила себя, чтобы не испортить их последний перед большой разлукой вечер, удержать ещё рядом, и спросила совсем не то, что хотелось.

— Всем ли доволен, мой господин, всё ли готово как следует к походу?

Оказалось, она спросила именно то, чем он жил все последние дни. Он удивился её проницательности и вниманию и с удовольствием начал делиться тем, отчего распирало его от гордости:

— Да уж так доволен, что и не ожидал. Прошлый-то, казанский поход — и собрались не все, и в походе не об общем успехе думали, а о том, кто главнее и кто кого слушаться должен, вредили друг другу, ссорились. Князя Константина, которого я во главе войска поставил, — не слушали, родством друг перед другом кичились. Пришлось наказать многих по возвращении, кого кнутом на Торгу по чести повеличать, кого и в тюрьме подержали. Урок пошёл впрок. Нынче все дружно явились, никто от похода не отказался, не хвалился независимостью. И воевод я теперь сам назначаю не по роду, а по таланту, и никто уж не спорит со мной, не поминает о местничестве. Поглядим ещё, как в походе дело сложится. Если дальше так пойдёт, нам никакой враг не сможет противиться...

Она слушала и радовалась, что он разговорился, что делится с ней своими проблемами, такого раньше не случалось. Хотя это было, наверное, естественно, — с кем ещё он мог так поделиться, погордиться собой! Не с князьями же, которых он хотел считать и считал своими слугами и послушанием которых так теперь гордился! И друзей близких у него не было — положение не позволяло этого. Вот и получалось, что оставался он, по сути, совсем одиноким.

Потом они снова наслаждались друг другом, а насытившись, ненадолго заснули. Пробудились оттого, что за окном засвиристели на все лады птицы, и рассветная голубизна влилась в комнату вместе со струями свежего воздуха. Почти вместе открыли глаза и сразу же потянулись друг к другу, и волны желания вновь соединили их в одно целое. А ещё через полчаса он начал одеваться. Пора было готовиться к походу.

Снова он ничего не сказал ей об их будущем. Он понимал, что надо бы что-то ей объяснить, что-то решить. Но он не знал — как. Его всё устраивало. Он видел, что долгое общение наскучивает ему, а такие вот редкие встречи дарят ни с чем не сравнимую радость. К тому же он пока вообще боялся жениться, боялся, что всё станет, как было у него с прежней женой, — скучно, монотонно и однообразно. Хотя, конечно, Феодосия была другой, и он любил её, но он боялся однообразия. Главнее, важнее всего этого были для него интересы государства, которые он напрямую связывал с крепостью своей власти. Брак с Феодосией ничего не прибавлял здесь. Брак же с византийской царевной ещё более выделил бы его среди равных, ставил грань между ним и ими всеми, позволял поднять власть на ещё большую высоту. Он хотел этого. Вот и сражались в нём который уже месяц чувства и расчёт. И он вновь уходил, не ответив на её главный молчаливый вопрос.

Солнце только поднялось над горизонтом, а уж воеводы со своими ближайшими сподвижниками собрались на главных площадях крепости — Соборной и Ивановской. Казалось, вся русская знать со всех краёв достаточно великой уже земли, Русии, облачилась в военные доспехи. Тут были и конные, и пешие, иные явились в шлемах и дорогих металлических облачениях, сверкающих на ярком утреннем солнце, другие в обычной верховой одежде, ибо боя пока не предвиделось и доспехи до поры могли покоиться в обозах. Тут же развевались русские стяги, среди которых выделялось чёрное великокняжеское знамя с золотым образом Спасителя на нём.