орали на вече, отказывались повиноваться. «Я же вас не заставляю обувь точать, — кричал в ответ на уговоры и приказы боярских детей один из новобранцев — сапожник с Людина конца, кудрявый молодец с огромными красными кистями, в одной из которых он держал вручённый ему боевой топорик. — Я ж разве этой штукой умею работать? — размахивал он в воздухе своим нехитрым орудием. — Это ваше служилое дело!»

Другие «новобранцы», подталкиваемые и насильно сгоняемые на сборный пункт боярскими детьми и воеводами — сторонниками Марфы Борецкой, поддержали его истеричными криками и шумом: «Правильно говорит, наше дело пахать да сеять, гончарить да торговать... Вы эту войну затеяли — сами и расхлёбывайте!» «Да мы ж не отказываемся, мы впереди вас двинемся», — оправдывались их конвойные.

Как бы там ни было, в третье ополчение, на псковичей, насобирали около четырнадцати тысяч человек, одели их в доспехи, посадили на коней. Убеждали, что даже одна победа может решить участь Новгорода. Доказывали, что псковская рать — слабая, победить её будет просто и бояться нечего. Мол, разбежится она от одного грозного вида новгородцев. Словом, на рассвете многочисленная рать во главе с посадником, молодым воеводой Дмитрием Борецким, окружённым другими знатными воинами, двинулась по берегу озера Ильмень в сторону реки Шелони навстречу ожидаемому с этой стороны противнику.

Не успели затихнуть разговоры о сборах и проводах, как вновь раздался тревожный гул вечевого колокола. Все, кто имел право представительствовать от своих сторон и сословий на большом вече, и те, кто не имел такого права, но хотел всё знать, побросав дела, поспешили в сторону Ярославова двора. И уже в пути услышали новости одну страшнее другой. Начали прибывать домой наголову разбитые московскими воеводами новгородцы, посланные в сражение первыми. Наконец-то, прибыл гонец, посланный к королю за подмогой. Он сообщил, что магистр Ливонский не пропустил его к Казимиру, продержав несколько дней в неволе. Магистру, конечно, не нравилось владычество московское над богатой соседней землёй, но ещё больше ему не нравилась возможность владычества литовского. Гонец добавил, что, судя по всему, ни немцы, ни ливонцы с помощью не спешат — пересылаются грамотами, совещаются, ополчения не собирают. Там же он узнал, что Казимир сейчас занят с войсками на западе — не до новгородцев... Стало также известно, что князь Верейский осадил их городок Демон, и тот едва откупился ста рублями.

Собравшихся на вече привёл в ужас вид явившихся сюда окровавленных, с обрезанными носами и губами людей. Такой жестокости от своих единоверцев, от москвичей, никто не ожидал.

На возвышении, неподалёку от колокола, стояли степенный посадник хитроглазый Ананьин, бояре Иван Афанасьев, Никита Ларионов, ездившие в Литву подписывать грамоты, посадники Афанасий Евстафьевич, Панфил Селифонтович, Кирилл Иванович и другие. Они тоже смотрели на окровавленных, ободранных, без доспехов и оружия воинов и не находили слов, чтобы успокоить разволновавшийся народ. До бояр доносились проклятия и упрёки:

— Где ваши хвалёные литовские защитники?

— Допрыгались, накликали беду на Новгород!

— Радетели за свободу! Будет вам свобода! Вот великий князь сюда явится — всех пожжёт!

Но было всё ещё много сторонников Литвы и воли, и они не оставались в долгу, защищая свою точку зрения:

— Ещё не всё потеряно, ополчение только вышло, мы можем ещё победить.

— Так то против псковичей, а со стороны москвитян к нам путь теперь открыт: приходи и бери нас голыми руками!

— Да ведь замириться ещё не поздно, — откликнулся, наконец, один из тех, кто принимал решения, боярин Никита Ларионов. Обернувшись к выборным, он громко объявил: — Мы посылали недавно гонца к великому князю за опасной грамотой для переговоров, он только что привёз её. Можно послов теперь отправлять. Решайте, на каких условиях будем мир заключать. Только сдаётся мне, условия окажутся для нас тяжёлыми!

Народ замолк, боясь пропустить хоть слово боярина. Но тут откуда ни возьмись на возвышение вскочила сама вдова посадская — полногрудая Марфа Борецкая, как всегда бодрая, свежая, богато одетая, в лёгком шёлковой летнике с широкими рукавами. Зычным, далеко слышным голосом она перебила Ларионова, боясь, что тот, занимая промосковскую позицию, уговорит народ согласиться на все условия.

— Братья-новгородцы! Неужели мы так просто покоримся супостату? Неужели нет у нас стен крепких, пушек боевых, людишек смелых? Неужели я, баба, буду вас мужеству учить? Что, совсем уже не осталось воинов в этом городе? Тогда мы, бабы, юбки на вас наденем да сами свой город защищать на стены полезем! Стыдно вам должно быть, новгородцы вольные! — сказав всё это, Марфа тут же куда-то исчезла.

Слова Марфины произвели впечатление. Народ зашумел, задвигался и снова разделился на два лагеря: одни вопили, что надо мириться с великим князем, другие кричали, что Новгород — город вольный, а за волю свою постоять надо. Степенный посадник Василий Максимович Ананьин пытался призвать сограждан к спокойствию, заставить слушать себя, чтобы обсудить хоть как-то вопрос и принять законным большинством решение, но народ так распалился, что, кажется, в тот день уже никакого решения принять было невозможно. В нескольких концах вспыхнули потасовки сторонников и противников переговоров, и, видя, что вопрос сам собой откладывается, а также зная, что время для решения ещё терпит, бояре удалились в великокняжеский дворец, где имелись хоромы и для вечников, чтобы обсудить вставшие проблемы в своём более спокойном кругу, предоставив народу новгородскому побурлить и подумать, что делать дальше. Марфины сторонники хорошо знали, что время и деньги обычно работают на них.

...После предыдущих двух битв пятитысячный полк Холмского потерял убитыми и ранеными около сотни человек. Новгородцев, только убитых, насчитали более пятисот. Передохнув остаток боевого дня и следующую ночь и получив от государя приказ следовать к реке Шелони на подмогу к псковичам, отряды развернулись и пошли в указанном направлении, на запад.

Двигались ещё несколько дней. Для сбережения сил самую жару пережидали в каком-либо лесочке, обедали, отдыхали. Естественно, вокруг выставляли добрую охрану, вперёд высылали сторожевые посты — урок первого боевого дня, чуть не закончившегося трагически, не пропал даром. 14 июля, после очередного небольшого отдыха, вновь двинулись вперёд. Вскоре сторожа подтвердили данные проводников, что Шелонь совсем рядом — в получасе пути. Народ, томившийся от жары и сухости, охотно двинулся к реке, предвкушая наслаждение от близости воды, от возможности освежиться ею.

Солнце перевалило за полдень и скатывалось к западу. Жара слегка умерила свой пыл, но слабый ветерок всё ещё оставался тёплым, пропитанным зноем. Князья Данила Холмский и Фёдор Палицкий шли пешком рядом,