последние месяцы: одно отделение выполнит, другое сорвет план, в результате всегда плохо. Шубин пошел к парторгу. Нашел его в красном уголке, где в углу сцены стоял стол цехового художника.

— Борис Иванович! — Парторг задержал руку, здороваясь. — Желаю вам успехов в труде и счастья в личной жизни, от цеха и от себя тоже: здоровья вам и всего хорошего. Как говорится, прожить еще столько же.

— Спасибо, — сказал Шубин.

— Как говорится, в такой день надо дома друзей за столом принимать…

— Это вечером, — сказал Шубин. — Это обязательно.

Художница, худая бледная девушка в джинсах и толстом свитере, писала на большом, со столешницу, листе бумаги: «ПОЗДРАВЛЯЕМ С ПЯТИДЕСЯТИЛЕТИЕМ…»

— Это мне? Спасибо, — сказал Шубин. — А поярче краски у вас есть? Знаете, бывают такие светящиеся…

— Флюоресцентная гуашь, — сказала художница. — У меня дома есть.

— Ну ладно, хоть такими, только побольше буквы: «Привет стержневому отделению начальник Ченцов перевыполнившему сменное задание 20 сентября». Надо написать. И на самом видном месте повесить.

— У табельной, — сказал парторг.

— Да. А можно другие плакаты там снять, чтобы этот заметнее был?

— Это можно, — сказал парторг. — А ваш мы повесим напротив.

— Спасибо, — еще раз сказал Шубин. — А в понедельник поговорим о партийном собрании. Пора уже.

Оперативку он начал с Ченцова.

— Что ж, Миша, расскажи, как это у тебя получилось! О хорошем и послушать приятно.

Ченцов лукаво улыбался. Склонив набок голову, трогал отрастающие русые усики. Вот такой самоуверенный он наверно, бывал с девушками.

— Нечаянно, Борис Иванович. Больше не буду.

Все рассмеялись. Видели они или нет, что Шубин сознательно преувеличивает успех Ченцова, пытается привнести в него то, чего там нет, — начало чего-то нового?

— Путевку в Крым ему, — сказал Блинов. — Выложился за вчерашний день, надо силы восстановить.

— Это флюорография на них всех в стержневом подействовала, — предположил Цфасман. — Совсем другие люди стали.

— Что-то она на плавку не действует, — парировал Ченцов, и все опять рассмеялись. Им всем, действительно, начало казаться: случилось что-то хорошее, что-то сдвинулось с места.

Другие отделения Шубин не спрашивал о работе, как и обещал. Он сказал:

— Так. Флюорография. Кто первый отчитывается?

Они принесли с собой списки рабочих. За сутки побывали в здравпункте все работающие двух смен.

Звонил начальник механического цеха: запасы литья использованы, останавливается сборка. Шубин обещал литье. Перед самым обедом опять порвался подвесной конвейер.

Разорвавшаяся цепь конвейера с подвешенным к ней тяжелым литьем была на наклонном участке. Все звенья цепи и отливки, десятки тонн, ударяя друг о друга, полетели под уклон, набирая скорость, сшибая на своем пути опоры. Несколько секунд стоял грохот, и все стихло. Вслед за подвесным конвейером остановился зависящий от него формовочный конвейер, за ним и плавка. Шубин вызвал на помощь главного механика завода.

Варили опоры, стягивали цепь. Шубин был там. Рокеев пришел взглянуть на аварию. Он сказал Шубину:

— Борис Иванович, вы послали меня на земледелку, чтобы устранить от ответственности за цех. Я понимаю.

— Отвечай за земледелку, — сказал Шубин. — И не забудь вечером быть на моем торжестве.

Рокеев удивленно посмотрел: почудилось ли ему? Такая авария, а Шубин повеселел. Или юбилей предстоящий тонизирует? Он не поверил бы, что Шубин радуется из-за флюорографии

Конвейер стянули к концу смены, попробовали пустить, он порвался в другом звене. Опять несколько секунд сотрясал цеховые стены оглушительный грохот, мчались под уклон тонны металла, разрушая все на пути. Снова стали стягивать полукилометровую цепь. Шубин и Блинов просматривали каждое звено, выискивая трещину.

— Еще раз порвется — остановим завод, — сказал Шубин.

— Никого не задело, — сказал Блинов. — Окажись там кто-нибудь на трассе, сидеть бы нам с вами в тюрьме. Прежде чем пробовать, надо выключать оборудование и убирать всех людей с участка.

В половине шестого, не дождавшись пуска конвейера, Шубин ушел переодеваться. Нельзя было опоздать на юбилей. Из дома позвонил — узнать новости. Трубку поднял Блинов. Конвейер еще не стянули.

— Борис Иванович, — сказал Блинов. — Там в желтом журнале мне одно задание есть, я не успею его к завтрашнему. Вы уж мне перенесите срок.

Ресторан был на два зала. В верхнем, большом зале играли свадьбу, музыка слышалась с улицы. У входной двери рядом со швейцаром дежурили два молодых человека, пропускающие гостей на свадьбу, и Маша, пропускающая гостей на юбилей. Это делалось на тот случай, если кто-нибудь забудет пригласительный билет. Шубин поцеловал дочь, спросил:

— Маринку привела?

— Куда ей. Оставила у соседей.

— Как живешь?

— Хорошо, папа. Ты иди, там Зина паникует. Мы с тобой потом поговорим.

— Обязательно нужно поговорить, — сказал Шубин.

В вестибюле раздевались, причесывалась перед зеркалами, курили свадебные гости. Зина, возбужденная и похорошевшая, что-то поправила на нем, что-то пригладила: «Сашу не видел?» Она развлекала разговором ранних гостей, искала Сашу, знакомила кого-то с кем-то, беспокоилась, что Машу продует в дверях сквозняком, командовала официантками и что-то проверяла на накрытом в зале столе. Саша подошел к отцу, сказал в своей обычной манере: «Стареем, папа, стареем, пятьдесят уже, кто мог бы подумать!» Это он шутил так, изображал ровесника. Пришли секретарь парткома и еще пятеро с завода, принесли какие-то свертки. Зина показала им, куда эти свертки спрятать до времени. Саша, пользуясь случаем, убежал к широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Его очень интересовала свадьба. Теперь Зина не отходила от Шубина, они стояли рядом и принимали поздравления. Гости прибывали, стояли группами и супружескими парами. Заиграл в зале оркестр, и все пошли туда. Парень из оркестра долго возился с микрофоном, отлаживал его. Все уже расселись и ждали. Наконец микрофон передали секретарю парткома. Два человека вышли из-за стола к барьеру буфета и стали разворачивать там свертки. Секретарь парткома произнес речь, а потом прочитал приветственный адрес в тисненой папке. Он троекратно расцеловался с Шубиным и вручил адрес и транзисторный приемник с монограммой. За секретарем парткома произнес тост Смоляк, за ним — председатель завкома, главный конструктор, начальник ОТК, главный технолог, и каждый раз Шубин целовался троекратно, принимал памятные подарки и адреса, передавал их парню из оркестра, а тот складывал все опять за барьером буфета. Все выступающие называли Шубина «дорогой Борис Иванович» и говорили о нем столько хорошего, сколько он никогда о себе не слышал. Смоляк