— Все.

Стало тихо. Они не поняли, продолжали сидеть.

Он повторил:

— Все.

Они, недоумевая, поднялись, выходили молча. Рокеев остался.

— Их еще ломать и ломать! Каждый норовит свалить на другого. Пока эту практику не выбьем, ничего не будет. Для начала я им сегодня дал острастку, завтра посмотрим.

Шубин полез в стол за чистой бумагой, не нашел ни листочка, но вытащил папку с заявлением Ченцова. Под ним было заявление начальника формовки Кадола. Ниже лежали другие заявления.

— Валя, — попросил он. — Займись машиной. Прямо сейчас. Посиди там со слесарями, разберись.

— Хорошо, я только на арматурном участке вот с этой штукой, — подхватил Рокеев свою гнутую проволочку.

Еще лучше. Наконец Шубин остался один. До самого обеда он сидел в кресле, не двигаясь. Он привык обедать дома и отдыхать четверть часа на тахте, чтобы потом сидеть на заводе допоздна. Но идти домой было лень. Не просить же у директора машину. Позвонила секретарша Смоляка: в два часа совещание, приглашаются все начальники цехов. Он сказал:

— Я не буду, Люба, я не готов к совещанию.

— Как здоровье, Борис Иванович? — спросила она.

— Нормально, Люба. Как у тебя?

— Ай, похвастать нечем, Борис Иванович.

— Люба, там у меня в столе остался чистый журнал с желтой фирменной обложкой, вроде конторской книги. Я девушку пришлю, ты дай ей этот журнал и еще кое-какую мою канцелярию.

— Конечно, Борис Иванович. Долго не задерживайтесь, возвращайтесь…

Он послал секретаршу за журналом.

К концу перерыва очередь в столовой уже рассосалась, но и выбора блюд не было. Взял комплексный обед, сел за свободный столик. Рядом обедали Сухоцкая и блондинка из планового бюро, говорили о детях.

— …слишком уж, — говорила Сухоцкая. — Все-таки, ведь еще только во второй класс ходит. Слишком уж взрослая. Мне соседи говорят, такие разговоры, как взрослая прямо. Я уж сама иногда забываю, шлепну под горячую руку, а потом думаю: девять лет ей же всего, а требую как со взрослой. И сердце начинает ныть: зачем шлепнула. А она говорит: «Мама, я знала, что у тебя сердце будет ныть». — «Почему?» — спрашиваю. «Потому что ты зря меня побила». А с отцом она — так умнее меня. Когда он выпивший приходит, она мне рот ладошкой закрывает, чтобы я не ругалась. А я нервничаю, когда он выпивший. А ей одно — пусть в доме тихо будет. «Ты, мама, — говорит, — иди лучше к соседям». Сама постелет ему, разденет, даже пластинку его любимую на радиолу поставит… Он, выпивший, любит, чтобы пластинка играла, когда он спит. А с ней он, выпивший, ласковый. Трезвый — так и не смотрит на нее. «Если бы сын», — говорит. Может быть, потому что сам без родителей рос, может, потому что маленькой ее не видел. Она родилась, когда он Ташкент строить уезжал. А выпивший — обнимет, «хорошая моя», деньги дает… И все равно она не любит, когда он выпивший. Не дается целовать, ворчит. «Я, — говорит, — мама, если замуж выйду за такого, сразу разведусь, не буду с ним жить». — «Так, — говорю, — может быть, мне развестись?» — «Ай, мама, ты столько терпела, так еще потерпи…»

Женщины рассмеялись.

Он помнил Сухоцкую молоденькой девушкой. Правда, она и тогда не была худой, но за десять лет растолстела до бесформенности. Десять лет назад он принимал ее на работу. Потом посмеивались над ним: не заметил, что женщина на седьмом месяце. Ее Андрей уехал тогда в Ташкент, и никто не знал, есть ли у нее муж. Вряд ли она сама знала.

Странное чувство появилось: в цехе все есть, чтобы работать!

— …в прошлом году перепутала четверти, — смеялась над собой Сухоцкая. — Пришла на собрание, учительница говорит — третья, а я ее поправляю — вторая. Вот, думают, мать! Пока с работы придешь, да приготовить…

Он хорошо знал этот цех. Цех был еще не старый по оборудованию и мог давать много больше, чем требовалось сегодня. Единственное ненадежное место, новые машины, в конце концов не было главным. Четыре года назад литейный два был передовым на заводе. Его начальник, теперь покойный Агейчик, шел тогда на рекорд. До предела срезали штаты, расценки, нормативы, цех вышел на рекордную себестоимость, Агейчик прогремел среди литейщиков, но исчерпались резервы, которые всегда оставляет себе каждый хозяйственник, а тут повысили план, и цех не потянул.

Поставили новую машину, но пока от нее было мало толку. А план рос.

Понятно было, что по экономическим показателям «высосанный» цех должен был откатиться назад. Однако, покатившись, он уже не мог остановиться.

Поднявшись к себе, Шубин увидел на столе журнал — конторскую книгу белой финской бумаги в желтой пластиковой обложке. Открыл на первой странице, разграфил ее, переписал сегодняшние записи, заполнил графы «исполнитель» и «срок исполнения». Он работал медленно, выводя буквы и линейкой отчеркивая красные линии. Он получал удовольствие от этой работы и длил ее, сколько мог.

Механику Блинову, которого вызвал первым, сказал:

— Здесь все, что сегодня на оперативке просили начальники отделений. Половина претензий — к службе механика, к тебе. Я поставил сроки. Если они тебя не устраивают, предлагай свои.

Тот перечитал страницу, невыразительно сказал:

— Постараемся сделать, Борис Иванович.

Шубин сказал:

— Выпиши все, что касается службы механика. Не запомнишь ведь.

— Запомню.

Шубин вытащил из стола семикопеечный блокнот, протянул:

— Дарю. Запиши.

Блинов усмехнулся, примостился сбоку с блокнотом, стал переписывать и, воспользовавшись удобным случаем, начал внушать: слесарей разобрали по сменам, нужно то, другое…

Глуховатый голос звучал спокойно, неторопливо, сожалеюще: мол, рад бы сделать больше, Борис Иванович, но, извините, сами видите… Разговаривать с Блиновым Шубину было приятно.

— Не много ли тебе к завтрашнему дню? Если почувствуешь, что не успеваешь, — звони мне.

— Все я, конечно, не успею…

Шубин помолчал, постучал пальцами по столу.

— Я вижу, мы друг друга не поняли. Покажи мне, что ты не успеешь. Назначь сам любые сроки. Я не тяну тебя за язык.

— Откуда я знаю? — сказал Блинов. — Если сейчас вдруг конвейер порвется и я брошу туда всех слесарей, я вообще ничего не успею. Три месяца так жали план, что работали без ремонта. Цех почти до ручки довели. Сейчас начнутся аварии…

— Так зачем