Впервые Бенвей появился в 1938 году в рассказе «Гаснущий свет сумерек», написанном Берроузом вместе с Келлсом Элвинсом. В нем повествуется о большом лайнере, идущем ко дну; на нем оказывается и доктор Бенвей: во время катастрофы он пытается оперировать, но точно не знает, где находится аппендикс. В этом рассказе Бенвей – скорее комичный и нелепый, нежели угрожающий персонаж. Вскоре он станет зловещим и опасным. В «ГЗ» доктор Бенвей превращается в центральный демиургический образ: он трикстер-злодей, бесцеремонно использующий людей и их тела в своих экспериментально-тиранических целях.

Неспроста Берроуз сравнивает Бенвея с Великим Инквизитором Достоевского{268}. Глава «ГЗ» «Бенвей» начинается с того, что герой Берроуза должен нанять доктора на работу в «Ислам инкорпорейтед» (англ. Islam Ink.), тогда как сам Бенвей работает советником в республике с обманчивым названием «Свободия» (англ. Freeland Republic), где практикует тотальный контроль над подопытным населением. Иронизируя над названием республики, Берроуз пишет: «В полной свободе таится нечто глубоко ужасное»{269}. Или – некто.

Бенвей репрезентирует контроль многообразно: в качестве доктора (власть над телом, здоровьем), в качестве чиновника (власть над подчиненными), в качестве демиурга зависимостей – в диапазоне от физиологических до лингвистических. Бенвей – это «манипулятор и координатор символьных систем, а также специалист по допросам всех степеней, промыванию мозгов и контролю»{270}. Эта регалия указывает на тенденцию Берроуза, со временем все более и более эксплицитную, сублимировать всякий контроль до предельного уровня языка или слова: контроль может быть самым разным, но всякий контроль реализуется как код, кодирование – будь то телесная пытка, приказ или бессознательное программирование. «Преследует навязчивая идея кодов… Есть такие болезни, которые дешифруют кодированное донесение…»{271}

Берроуз уверен: no control machine can operate without words[22]{272}. Контроломанские манипуляции с телом или сознанием требуют языковых определений: тело кодируется как пытаемое, сознание – как внушаемое; пытка кодируется как смертельная или дознавательная, внушение – как дидактическое или, напротив, трансгрессивное. Поэтому Бенвей – лингвист, краснобай, мастер кода и кодировщик-экспериментатор. Он постоянно пробует все новые и новые техники, практики и методики контроля.

Эффективный технолог контроля, Бенвей, в частности, говорит вербующему его Ли: «Я отрицаю жестокость. Она неэффективна. А вот продолжительное дурное обращение почти без насилия вызывает, при умелом его применении, тревогу и чувство определенной вины. В голове должны рождаться некоторые правила, скорее даже руководящие принципы. Объект не должен сознавать, что подобное дурное обращение является тщательно спланированным наступлением некоего бесчеловечного врага на его подлинную личность. Его надо заставить почувствовать, что он заслуживает любого обращения, поскольку с ним происходит нечто (не поддающееся никакому определению) в высшей степени отвратительное. Голую потребность контроломанов следует скромно прикрывать капризной, запутанной бюрократией, причем так, чтобы исключить непосредственный контакт объекта с врагом»{273}.

Данный – по сути совершенно кафкианский[23] – фрагмент содержит зачатки политической теории, которую за литератора Берроуза позже развили профессионалы-философы.

Делёз, вооружившись берроузовским понятием контроля («Контроль – именно это имя Берроуз дал современной власти»{274}, – говорил он), в построении концепта общества контроля исходит из удачного описания, данного Мишелем Фуко предшествующему типу общества – обществу дисциплинарному. Его исторический генезис будто бы осуществляет знакомый нам бенвеевский трюк – движение от чисто телесного контроля к контролю более сложному, семиотическому. Но только будто бы – не до конца.

В книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» (1975) Фуко противопоставляет старую королевскую власть над телом формирующемуся в XVIII–XIX веках новому типу власти, имеющему дело с разумом или душой: «В начале XIX века исчезает грандиозное зрелище физического наказания; избегают казнимого тела; из наказания исключается театрализация страдания. Начинается эра карательной сдержанности»{275}. Новый режим контроля призван наказывать не плоть, а личность и все ей присущее: «Глупый деспот приковывает рабов железными цепями; истинный политик связывает их еще крепче цепью их собственных мыслей; первое ее звено он закрепляет в надежной точке – в разуме. Связь эта тем крепче, что мы не знаем, чем она держится, и считаем ее делом собственных рук»{276}.

Точно наркотик, новый тип власти пронизывает подвластного и командует им изнутри его собственного «Я». Такой внутренний, вшитый тип власти Фуко называет дисциплинарным: он дрессирует и приучает индивида, вместо того чтобы карать его и терзать. Внешними манифестациями дисциплинарной власти становятся фабрики, школы, казармы, но прежде всего и вернее их всех – тюрьма. Ее и другие подобные институты Фуко называет одинаково – дисциплинами: «Человеческое тело вступает в механизмы власти, которые тщательно обрабатывают его, разрушают его порядок и собирают заново. Рождается „политическая анатомия“, являющаяся одновременно „механикой власти“. Так дисциплина производит подчиненные и упражняемые тела, „послушные“ тела»{277}.

Под дисциплинарной властью подразумевается нечто комплексное, составное: тело в ней по-прежнему задействуется, но не является конечной целью; тело – лишь средство, через которое дисциплинируют душу или личность каждого. В этом и заключается главное отличие нового типа власти от власти старой, суверенной или королевской, где причинение телу мучений как раз и было целью, а вовсе не средством условного властного «воспитания».

Описания Фуко создают объемный образ дисциплинарной власти: она работает по принципу таблицы и строго распределяет тела в пространстве; она организует время и задает четкий рабочий ритм; она кодирует тело, приписывая определенным его частям разнообразные инструменты; она создает позитивную экономию, в которой каждый момент должен быть использован для максимального извлечения полезных сил. Помимо этого дисциплина вписывает каждое отдельное тело в большие машины множества тел. Она записывает в тело приказ на таком уровне, что его уже не надо понимать, его надо исполнять без промедления. Дисциплину отличает повышенная эффективность, она полностью реализует себя на подвластных – своих индивидуализированных выдрессированных носителях. Жестокость неэффективна, скажет нам Бенвей…

Однако, как пишет Делёз, в ХХ веке дисциплинарная власть – надо думать, после крушения тоталитарных режимов – устарела и вместо нее проявил себя новый, требующий отдельного описания властный тип. Вот тут ему и понадобился Уильям С. Берроуз. В интервью Тони Негри в журнале Futur anterieur за 1990 год Делёз говорит: «Верно то, что мы приближаемся к „обществам контроля“, которые совершенно точно не являются больше дисциплинарными. Фуко часто считают мыслителем дисциплинарных обществ и их важнейшей техники изоляции (не только в больнице и тюрьме, но и в школе, на заводе, в казарме). Но фактически он один из первых сказал, что дисциплинарные общества – это то, от чего мы намерены уйти, то, чем мы больше не являемся. Мы приближаемся к обществу контроля, которое также функционирует уже не через изоляцию, но через постоянный контроль и мгновенную коммуникацию. Берроуз начал их анализ»