как раз и обеспечили его внутреннюю связность. Будучи антироманом, книга читается как «роман», пусть не избавленный – в силу своей зубодробительной экспериментальности – от аккуратных кавычек, на которых я вынужден настоять (причина – не прихоть, а слова самого Берроуза: «Дался мне „роман“. Не могу и не стану писать никакого романа. Роман как форма себя изжил. Нельзя использовать этот закосневший, капризный жанр. Главы – будто мозаика, сложенная из кусочков, похожих на вещи, позабытые в шкафу гостиничного номера. Их соседство, их сочетание – загадочно, словно глюк. Этакий натюрморт»[21],{244}).

Хотя главы «романа» подчеркнуто фрагментарны, между ними все-таки проведены четкие связи, позволяющие читать книгу как целостную историю, в которой ее усложненная фрагментарность – не помеха сюжету, а его высшее формальное утверждение. Историю исповедальную, в которой специфика исповеди (о наркомании) продиктовала итоговую фрагментарность, рваную и осколочную поэтику повествования. Фрагмент оказался не прихотью, а чем-то сродни композиционной необходимости. Такую историю можно было рассказать лишь в нарезке из разных частей, которыми стали – по порядку: введение («Письменное показание: заявление по поводу Болезни»), первая безымянная глава («Я чую, стрём нарастает…»), далее главы «Бенвей», «Хоселито», «Черное мясо», «Больница», «Лазарь, иди вон», «Хасанова комната развлечений», «Университет Интерзоны», «Ежегодный прием у Эй-Джея», «Заседание международной конференции психиатров-технологов», «Рынок», «Заурядные мужчины и женщины», «„Ислам, инкорпорейтед“ и партии Интерзоны», «Окружной управляющий», «Интерзона», «Обследование», «Вы не видали Розу Пантопон?», «Кокаиновые клопы», «Дезинсектор делает доброе дело», «Алгебра потребности», «Хаузер и О’Брайен», наконец так называемое «Атрофированное предисловие. А вы бы?», фрагмент «На скорую руку…» и приложение в виде статьи о наркотиках для British Journal of Addiction, опубликованной еще до «ГЗ» и включенной в него на правах «оправдания». (Названия глав, как и нижеследующие цитаты, даны в переводе В. Когана.)

Это, конечно, модель гипертекста, который можно читать с любой главки, – и сам Берроуз намекает на это в «Атрофированном предисловии» (далее – «АП»): «Вы можете включиться в „Голый Завтрак“ в любой точке пересечения…»{245}, тогда как по поводу «Слова» – большого фрагмента, который писался параллельно с «ГЗ», – он замечал: «Можно воспринимать „Слово“ единым текстом, но оно поделено на части, и мнимое целое можно разбить, а куски связывать как угодно: сверху ли, снизу ли, справа ли, слева, спереди или сзади друг от друга – как фигурки людей в эротических позах»{246}. Наконец, эпиграф к письму Гинзбергу от 6 января 1955 года гласит: «Начинать можно откуда угодно. Хоть с середины – и читай насквозь. С любого места»{247}. Мы, впрочем, уважим почтенную волю «случая» и прочитаем «ГЗ» последовательно – насколько это возможно.

Каким бы решительно темным ни казался «ГЗ», на самом общем фабульном уровне его очень просто интерпретировать благодаря метатексту введения и «АП». Из них мы узнаем, что авторской позицией, из которой ведется повествование, является Излечение от Болезни, то есть от наркотической зависимости, и эти Болезнь, и мучительное выздоровление, и пролегающее между ними кошмарно-бредовое состояние психики как раз и являются собственным содержанием «ГЗ». Перед нами поэтому не что иное, как патография. Берроуз пишет: «После Болезни я очнулся в возрасте сорока пяти лет, в здравом уме и твердой памяти, а также сохранив сносное здоровье, если не считать ослабленной печени и ощущения где-то позаимствованной плоти, характерного для всех, кто выживает после Болезни… Большинство выживших не в состоянии вспомнить бред во всех подробностях. Судя по всему, я составил подробные записи о Болезни и бредовом состоянии. Точно не помню, как я писал то, что теперь опубликовано под названием „Голый Завтрак“. Название предложил Джек Керуак. До недавнего своего выздоровления я не понимал, что оно означает. А означает оно именно то, о чем говорят эти слова: ГОЛЫЙ завтрак – застывшее мгновение, когда каждый видит, что находится на конце каждой вилки»{248}.

«Этакий натюрморт»: время застыло, и излечившийся видит на кончике вилки свое неприглядное заболевание – с тем, чтобы нам об этом поведать в подробностях на исковерканном языке пережитой болезни, ибо принудительная языковая нормализация оказалась бы искажающей ложью.

Исповедь на заданную тему требует соответствующей шизоидно-наркоманской формы, о чем также говорится в «АП»: «Агент Ли (сорок четыре-восемь-шестнадцать) предпринимает курс джанкового лечения… пространственно-временное путешествие, зловеще знакомое, когда джанк на каждом шагу ставит наркоману рогатки… курсы лечения, прошедшие и будущие, челноком гонят видения сквозь его призрачную субстанцию, дрожащую на неслышных ветрах ускоренного Времени… Сделайте укол… Любой укол…»{249} Хотя «Агент Ли» – это художественное альтер-эго Берроуза, мы можем смело отождествить его с автором, да и не только его, но и всех остальных персонажей. Берроуз пишет Гинзбергу в октябре 1957-го: «Вообще, герой один: и Бенвей, и Карл, ‹…› и Ли – все они, разумеется, один человек»{250}, и мы знаем какой: в фильме «Берроуз» Билл подтверждает, что все его тексты – автобиографические («Как и у любого писателя», – добавляет он), а Гинзберг там же свидетельствует, что тексты Берроуза «очень органичны, если понимать их метод», то есть если заранее подобрать ключ к их непростой композиции. В случае «ГЗ» ключ – это фактическая биография.

Специфика путешествия на темную сторону ложки (англ. dark side of the spoon) навязывает автору свои язык, методы и условия: рассказ о джанке должен заимствовать у джанка свой язык. Писать о болезни «прозрачно» и «объективно» – значит писать на языке болезни, без перевода: «Писатель может рассказать только об одном: о том, что непосредственно воздействует на его чувства в тот момент, когда он пишет… Я всего лишь записывающий прибор… Я не осмеливаюсь навязывать вам „повесть“, „фабулу“, „сценарий“… Поскольку мне удается напрямую регистрировать определенные стороны психического процесса, то не исключено, что я преследую ограниченную цель… Я не развлекатель…»{251} – и тут же, в конце «АП» (и, таким образом, в начале «ГЗ», раз уж это именно предисловие, пускай и атрофированное), наш записывающий прибор приводит словесный пример, как должно выглядеть это путешествие: «Книга покидает страницы, рассыпаясь во все стороны на калейдоскоп воспоминаний, попурри мелодий и уличных шумов, пердежа и завываний бунта, стука стальных ставней торговых рядов, криков боли и энтузиазма и просто жалобного хныканья, визга спаривающихся котов и нытья насильно пересаженных рыбьих голов, пророческих бормотаний шаманов в мускатно-ореховых трансах, треска ломающихся шей, пронзительных воплей мандрагор, оргазменных вздохов, героиновой немоты, что настает на рассвете в страждущих клетках, Каирского Радио, горланящего, точно обезумевший табачный аукцион, и флейт Рамадана, ветерком освежающих больного джанки. ‹…› Вот они – Откровение и Пророчество, и ловлю я их без всякого транзистора своим детекторным приемником двадцатых годов с антенной из спермы… Благосклонный Читатель, мы зрим Бога сквозь наши задние проходы