— А чо, — пробасил мужской. — Господа — тоже люди. Ишь, часики!

Мирддин понял, что у него шарят по карманам. Мужской голос присвистнул:

— Ух ты, Мэг! На это месяц гулять можно! Живем!

— Такой молоденький… — протянул женский голос. — И винищем не тянет.

— Отравился устрицей, — хмыкнул мужской. — Ничего, вечерком похолодает, очухается.

— Нехорошо его тут оставлять, — сказал женский голос. — Давай-ка его внутрь.

Мирддин понял, что его вздергивают, как тюк, и куда-то тащат. Потом сажают и прислоняют к стенке. Потом хлещут по щекам:

— Эй, господин хороший!

— Дай-ка я, — сказал женский голос.

Раздалось бульканье, и ему фыркнули в лицо водой.

Водой. Идиот!

Голос тоже плохо слушался.

— Во-ды-да. Йте. По-жа… Ста.

Ему сунули липкий граненый стакан.

Мирддин плеснул воды на ладонь, коснулся губами и позвал. Этого было мало, очень мало, но нужно было надеяться, что этого хватит.

— Что случилось-то, господин хороший? Может, доктора вызвать? — спросил женский голос.

Доктор. Госпиталь. Только не госпиталь!

— Не-на-до-до! Кто. Ра.

Столько людей… он просто не выдержит.

— Йа-по-си-жу. Немног. О.

— Припадочный он какой-то, — озабоченно сказал женский голос. — Не помер бы он у нас тут, хлопот не оберешься.

— Да пусть сидит, Мэг, — сказал мужской голос. — Лавку не просидит. Да и кто к нам счас поедет — глянь, как ливануло!

Голоса размазывались цветными пятнами. Их можно было собрать и бросить в ледяной провал, и тогда вой утих бы. Хоть на чуть-чуть. Хоть на немножечко.

Мирддин из последних сил не делал ничего.

С грохотом распахнулась дверь, сверкнула молния, люди застыли, как в магниевой вспышке, и внутрь хлынула волна, сметая все. Бирюзовая, белоснежная, лазурная, кипенная; вставшая куполом над городом и обрушившаяся вниз; разбивающаяся между зданиями и переулками; врывающаяся в окна; смывающая хлам и крошево, заполняющая улицы до самого неба китами, рыбами, скатами, удильщиками, несущими фонари — а за волной, в пене прибоя и пене яблонь, грозный и сияющий, вставал Авалон, Авалон детей дану, Авалон Завета, от века и до конца равный самому себе. Авалон, не знающий ни легких путей, ни жалости.

Волна подняла Мирддина, опустила на песок, прошла над ним и отхлынула.

Мирддин смог открыть глаза.

Он сидел, прислонившись затылком к стене, а перед ним стояла Нимуэ, тонкая и прямая, как лезвие, и сквозь нее сиял Авалон, как свет сквозь замочную скважину.

От ее касания разлом над бездной сомкнулся. Ужас перестал быть всепоглощающим, ужавшись до скупого факта «и так бывает».

Мирддин благодарно выдохнул. «Как вовремя».

«Что случилось?»

«Хватанул чужой памяти».

Сейчас, оглядываясь, он понимал, что уже сталкивался с таким. Но он не ожидал, что такое возможно в Срединных землях, среди людей, и он был связан Эмрисом Виллтом, а Эмрис Виллт сам носил в себе подобный разлом, и оттого был беззащитен.

Но как хорошо было знать, что Авалон существует. Что мир не ограничен ни одним человеком, ни всем человечеством, ни Срединными землями. Он мог не жить на Авалоне, не принадлежать Авалону полностью, но Авалон был, Авалон существовал, вне его и без него. И, значит, существовал предел любому безумию. Что бы с ним не случилось, Авалон остался бы.

Воздух Авалона. Вода Авалона. Нимуэ Авалона.

Мирддин сидел, уткнувшись лбом в ее плечо и стараясь продышать произошедшее. Нимуэ прижимала пальцы ему к виску, сохраняя точку контакта, и от нее растекалось холодноватое, сосредоточенное чувство баланса.

«Авалон — это мы». Мысль ее была как шорох прибоя на песке.

Это была правда. Не вся правда, только ее часть, сладкая и горькая, как нежный, тревожный запах мха, дыма и палых листьев над осенним озером.

«Авалон — это ты. А я так» — Мирддин качнул головой и улыбнулся одними губами.

Он знал, что Нимуэ не видит этого — но слышит. Как слышит рост травы и движение воздуха.

Пора было возвращаться. Он вдохнул воды и неба последний раз и выпрямился, с усилием переходя к обычному зрению.

Это была какая-то забегаловка, тесная и полутемная, со столами, застеленными истертой клеенкой. Дверь за спиной Нимуэ была распахнута шквалом, и на полу растекалась лужа от захлестнувших в проем почти горизонтальных струй дождя. Сейчас ветра не было, воздух был почти неподвижен, и сразу за порогом стояла стена ливня — как полог. С потолка свешивались полоски бумаги с налипшими мухами. Пахло едой и маслом, на котором слишком долго что-то жарили. В помещении было всего двое людей, остановленных магией, как кадр кинопленки — женщина, протирающая тряпкой прилавок, и мужчина, сидящий за соседним столиком над кружкой пива.

Мирддин попытался вглядеться в них, и замер.

В каждом была эта сетка трещин, ведущая в бездонную пропасть, черное дерево с железными ветвями, ветвистая, похожая на раковую опухоль структура, пронизывающая все сознание. Его задело такой веткой — и он ухнул вниз, но такая ветвь была не одна.

«Они же не могут все быть сломанные…»

Мирддин посмотрел на мужчину. Посмотрел на женщину, пытаясь сфокусироваться на лицах, но у него не вышло. Он пытался ухватить детали — рост, одежда, внешность, но внимание соскальзывало, на сетчатке оставался только узор трещин. Он тоже был индивидуальный, как отпечаток пальцев, как код ДНК, но каждая трещина приводила в итоге в одно и то же пространство. В ту же бездну, на ту же черную ледяную равнину, где стоят, навечно застыв мертвые изваяния с живыми глазами под коркой льда, и несется голодный вой, и метель гонит перед собой ледяное крошево.

Мирддин не хотел этого видеть. Но не видеть не мог. Ему уже никуда было не деться от знания, что люди такие все. Даже те, кого он знает. Даже Блейз. Артур.

Керидвен.

Даже на Авалоне от этого не было бы спасения.

Можно было отсечь чужую память. Но что было делать со своим собственным зрением?

«Я бы продал душу, чтобы так не было». Глупая мысль шмыгнула, вильнув хвостом, по краю сознания. Он не успел удержать ее.

Нимуэ взяла его лицо в ладони и развернула к себе — так, чтобы оказаться на линии взгляда.

В ней не было изъяна. Была бездна, караулившая у ног, как у всех дану, но она была явной и была рядом. Не внутри.

«Что бы ты ни делал — ты не сможешь купить себе другое человечество».

«Да и продать некому».

Потому что фир болг ничего тут не смогут, а Единый берет, что захочет, без спроса.

Мирддин коротко засмеялся. Смех перешел в кашель.

Он содрал пиджак, скомкал и попытался вытереть лицо подкладкой.

Светлый пиджак был безнадежно изгваздан и дурно пах. Мирддин с отвращением скомкал его и сунул в мусорку.

Как бы то ни было, возможности рассиживаться все равно не было. Пора было уходить. Он хотел посмотреть время, но не обнаружил комма на руке.

Мирддин подумал, что потерял его где-то в городе, когда выпал из облика Виллта, но Нимуэ молча показала на мужчину, сидящего за столом.

Мирддин вздохнул. Пришла его очередь шарить по чужим карманам. Комм, принятый за часы, он забрал. Бумажник оставил. Обобрать прохожего хозяевам забегаловки казалось ничуть не более зазорным, чем набрать паданцев в парке. Но сочувствие их было настоящим.

Для людей в этом не было противоречия.

Мирддин смотрел на человека, сидящего за столом, и видел его сознание в сетке черных трещин, похожее на зеркало, в которое бросили камнем. Осколки не были связаны между собой, и ни один из них не давал четкого отражения.

Мирддин моргнул, потерял концентрацию, и его опять повело. Человек сидел за столом, и черный куст с ломкими сухими ветвями выходил за его контур, уходя корнями сквозь пол куда-то вниз, вниз, вниз, прорастая сквозь рот, глазницы и отверстия в черепе, сплетаясь с черными сухими лианами, расходящимися от женщины за стойкой, как вьюн, и покрывающими весь пол.

Мирддин очень старался смотреть физическими глазами, но у него не получалось.

И это что, теперь навсегда?!

Он понял, что опирается на край стола. Мирддин стиснул зубы.

Хорошо. Допустим, зрение вычеркиваем.

Он попытался сосредоточиться на чем-то еще. Слух. Вкус. Осязание. Положение в пространстве.

Медленно, очень медленно, как пуля, пущенная в воду, пробился сигнал.

Узкое подставленное плечо; ключица; биение пульса под кожей; артерия; течение крови; кровь течет, течет вода, все реки текут и впадают в великое море, море, море…

Будто батискаф пошел наверх из глубины. Черный лес не перестал существовать, но стал отдаляться.

Мирддин обнаружил, что стоит, прислонившись к стене, держась за плечо Нимуэ, а она, неловко вытянувшись, прижимает три пальца к его виску, стараясь объединить контур и не разорвать точку контакта.

Зрение по-прежнему не работало, но ориентироваться было уже можно.

«Можно я буду смотреть