Подумал. Как же.

До сих пор, каждый раз, как он вспоминал об этом, его захлестывала досада на собственную глупость и глухое, молчаливое бешенство при одной мысли об этих шторках и вазочках, об этих светских визитах, об этих сплетнях, об этих машинах, об этом гольфе, об этих голубых глазах, пустеньких, как у котенка, об этом апломбе, с которым она несла слащавую чушь, об этом заискивающем выражении, которое появлялось у нее каждый раз, когда она пыталась ему угодить, и от которого у него немедленно начинало ломить зубы.

Лазоревый флер быстро кончился. Каждая попытка что-то поправить делала только хуже. Он, конечно, как-то пытался. Сначала. Пока не обнаружил, что она слушает не слова, а интонацию.

Она не была плохим человеком. Она была хорошим человеком, и это стремление к хорошести заполняло ее целиком, не оставляя места ни для чего остального. Быть хорошей для него, для соседей, для прихожан в церкви, для случайных прохожих, для дикторши по радио, черт побери! Иногда он смотрел, как она перепархивает с места на место, поправляя и без того ровно стоящие предметы, не в силах отвести взгляда от этого безупречного тела, от этого безупречного профиля, и его преследовала одна и та же мысль — что нужно было сломать внутри, чтобы получить такое? Что вообще нужно сломать в человеке, чтобы он перестал видеть за формой содержание?

«Ты так смотришь, меня мороз берет, — вдруг сказала она. — О чем ты думаешь?»

«Что если в этом мире есть идеал, то ты ему соответствуешь», — сказал он и допил свой виски залпом.

От этого идеала его мутило, но Гвен было необязательно это знать. Он не собирался отказываться от обязательств, хоть и взятых опрометчиво. Способность держаться обязательств — единственное, что дает человеку повод для самоуважения в этом дрянном мире. Даже таких бессмысленных.

В конце концов, у него еще оставались табак и книги. Табак был лучше алкоголя, поскольку позволял сохранять ясность рассудка. Не было шансов обнаружить себя в слезах и соплях в обнимку с пустой бутылкой.

В книгах он надеялся найти ответ. Ответа он не нашел, но нашел хотя бы людей, которых интересовало то же самое.

Основной вопрос философии — какого черта?!

Где-то между Иовом, Марком Аврелием и новомодным лектором по «анализу сознания», который Виллту совершенно не понравился — идея, что человек является не более чем суммой заложенных в него эволюцией механизмов, возмущала Виллта едва ли не так же, как образ невнятных Высших Сил, обрушивающих на людей беды и развлекающихся тем, как смертные их превозмогают — он, возвращаясь из поездки, наткнулся на Гвен с каким-то типом. Очевидно, тоже из «хороших людей». Что, в принципе, было закономерным развитием ситуации. Гвен выглядела искренне веселой, и Виллт ощутил укол по самолюбию. У него никогда как следует не получалось вызвать это выражение. Всегда неприятно признавать свою некомпетентность.

Впрочем, все было к лучшему.

— Прекрасно, — сказал он. — Я вижу, ты наконец-то нашла себе кого-то твоего биологического вида, — он бросил взгляд на папиросу, зажатую у хмыря в зубах. — Кажется, жвачное.

Хмырь побагровел. Виллт приглашающе улыбнулся. Это был такой прекрасный, такой великолепный повод наконец-то выплеснуть все накопившееся. Он перехватил трость поудобнее.

Гвен пискнула и попыталась закрыть собой ухажера. Это было настолько ее, настолько характерное «хорошее, человечное» действие, что он не выдержал и рассмеялся.

Тип ждал, набычившись, сжимая и разжимая кулаки. Губы у Гвен дрожали. Виллт внезапно подумал, что любовник пошел ей на пользу — в ней стало больше жизни. Она гораздо больше походила на кошку, чем на цветок. Давно было пора найти подрядчика, весело подумал Виллт. Он вдруг понял, что ему больше не нужно тащить за собой прошлое, как чемодан без ручки.

— Бумаги на развод я оформлю сам. Дом отойдет тебе. Так что примерно через, — он глянул на часы, уточняя дату, — три недели вы сможете, так сказать, официально объединить любящие сердца. Или что там у вас.

Гвен отступила на шаг и взяла ухажера под руку. У типа вытянулась физиономия. Кажется, на такой поворот он не рассчитывал. Ах, котики-песики, умиленно подумал Виллт. У действий бывают последствия. Сюрприз!

Это было даже лучше, чем в челюсть.

Он коснулся двумя пальцами шляпы и зашагал прочь. День переливался яркими красками — так, как не переливался уже давно.

Он остановился у светофора, пережидая красный. Сзади раздался стук каблучков по асфальту. Он обернулся и увидел Гвен.

Она искательно заглянула ему в лицо.

— Ты же… ты же меня не ненавидишь?

Он погладил ее по щеке:

— Будь счастлива, Гвен.

Загорелся зеленый, машины остановились, и он перешел через дорогу. Заворачивая за угол, он увидел, как она все еще стоит на перекрестке, прижимая к груди платок, и ветер треплет светлое платье. Она была очень красивая. Издалека.

Он сбил шляпу на затылок и начал насвистывать марш. На нем больше не лежало обязанности бережно относиться к этому мирку хрустальных вазочек и фарфоровых зубов, и Виллт собирался в полной мере воспользоваться открывающимися возможностями.

Следующие годы были заполнены работой. О, это было сладостно. Тугая, годами стягивавшаяся пружина внутри распрямлялась, выпуская наружу застарелую ненависть. Он брал ее, стальную и сияющую, как скальпель, и анатомировал механизмы, отвечающие за принятие решений. Почему люди говорят одно, делают другое, получают третье? Почему хороший, действительно хороший инженер не перепроверяет расчет и подводит людей под гибель?

Почему благие намерения не помогают? Как выходит, что ты, умный, разумный, ответственный ты, теряешь контроль и однажды открываешь глаза и обнаруживаешь себя в жутком болоте, куда ты сам себя загнал?

Когда появился королевский советник и предложил ему читать публичный курс по критичному мышлению, Виллт, конечно, не отказался.

Нельзя было сказать, что Мирддину нравился Эмрис Виллт. Впрочем, сказать, что Виллт ему не нравился, тоже было бы неверным. Виллт был необходимым инструментом, и с его существованием следовало смириться во имя достижения цели.

То, что пытался изложить сам Мирддин, было основано на знаниях Авалона и на его собственном опыте, полученном на Авалоне, в локусах и в Аннуине. В нем не было ничего сверхъестественного, но человек, который пришел бы к аналогичным выводам, пришел бы к ним совершенно другим путем. У него была бы другая история, и эта история ощущалась бы за ним, придавая его словам вес.

Благодаря Артуру Мирддин понял, как ему нужно ставить задачу. Кем должен быть человек, чтобы излагать те идеи, которые хотел изложить Мирддин?

Так появился Эмрис Виллт.

Мирддин собрал его из разрозненных впечатлений, обрывков прочитанных биографий, культурного ряда и — изрядно умозрительных — построений о том, какие должны быть стартовые условия, чтобы привести к нужному для Мирддина результату. Инженер Виллт существовал на самом деле, но был одним из тех, кто «пропал без вести». Мирддин просто взял его историю за основу. Ему почему-то казалось, что настоящий Виллт не возражал бы.

Это было странное, жутковатое и захватывающее чувство — лепить из себя другое существо, занятие, прямо противоположное смене формы по цели и смыслу. Когда ты становишься деревом — это все равно ты, только дерево. Когда ты становишься стихией — это все равно ты, только стихия. Когда ты становишься человеком — ты отливаешься в максимально соответствующего тебе человека.

Здесь все было прямо наоборот. Следовало сделать из себя кого-то другого.

Отчасти это походило на детскую головоломку танграм — квадрат, который можно разобрать на семь частей и составить из них что угодно.

Это было сложно, но интересно. Следовало найти ответы на массу вопросов — где Виллт родился; где получал образование; среди кого рос; с кем дружил; с кем сражался; следовало выяснить массу мелких деталей, и с каждой из них призрачное существование Эмриса Виллта становилось все более и более явным.

Виллт должен был быть человеком полностью, и Мирддин вынул из схемы все, связанное с дану и Авалоном. На этом месте осталась пустота. Она тоже была необходимой частью модели; и она должна была быть достаточно большой, чтобы у Эмриса Виллта была цель — срастить внутри себя этот разлом так же, как Мирддину приходилось