— Дальше не надо, — ответил Мирддин. — Только… дождись меня, ладно?

— Ладно, — кивнула Нимуэ. — Месячная норма осадков — не самое плохое, что может сегодня случиться с Камелотом.

— Это точно.

Он знал, что все еще не кончилось. Нимуэ тоже это знала.

Коридоры были пустые и гулкие. Серый сумрачный свет сочился через высокие окна. Тут и без «заморозки» легко было представить, что время внутри каменных стен остановилось.

Мирддин нашел нужный кабинет, вздохнул и толкнул тяжелую дверь.

Посреди кабинета росло черное дерево.

Ччерт, обреченно подумал Мирддин.

Чтобы снять «заморозку», надо было выпутать человека из заклинания. Чтобы выпутать человека из заклинания, надо было видеть в человеке человека. Мирддин видел перед собой черный фрактал, к которому даже приближаться не хотелось. Это была проблема.

Он обошел дерево по широкой дуге, сел на подоконник и начал думать. Взгляд его рассеянно скользил по кабинету. На столе стояла чашка с остывшим чаем. На полу валялась трость. Итак, вот он вышел с лекции и начал перепроверять свое состояние. Вот кто-то вошел и поставил чай. Вот он попросил человека уйти. Человек не ушел, а что-то сделал, отчего Мирддина вышибло из Виллта.

Для начала — с чего этот человек тут вообще оказался? Кто это вообще?

Мирддин подумал, что, если вычислит детали, ему будет легче.

Мирддин посмотрел на чашку. Итак, по порядку. Мужчина или женщина? Женщина. Мужчина принес бы алкоголь или сигареты. Чашка одна. Женщина не собиралась пить с Виллтом чай. Она хотела его отравить? Мирддин с сомнением проверил жидкость коммом. Нет, это был обычный чай. Ромашковый.

Кружка была фарфоровая, с какими-то цветочками и полустершейся позолотой на ручке и по краю. Видимо, ее собственная. Заварка тоже — в столовой чай был черный, и такой сладкий, что им можно было бумагу клеить. Кипятильники встречались кое-где на кафедрах, но для того, чтоб об этом знать (и иметь туда доступ в выходной), нужно было тут работать.

Он подумал, что, если так, значит, где-то поблизости есть кабинет, в котором лежит личное дело. Можно было бы его найти…

Все это было пустое. Он уже понимал, что смотреть надо в другую сторону. Но ему чертовски не хотелось этого делать.

Итак, некая женщина, предположительно работающая в университете, приходит к Виллту после лекции и приносит ему лично заваренный чай в своей чашке. Само по себе достаточно нейтральное действие, выражающее… нну, допустим, заботу. Вид у Виллта после лекции бывал неважный, Мирддин старался, чтобы это не было заметно, но, видимо, получалось гораздо хуже, чем он думал.

Затем Виллт попросил ее уйти. Но она не ушла. И вот тут начались проблемы.

Мирддин стиснул зубы. Потом заставил себя встать с подоконника и подойти к структуре посреди комнаты поближе. Его усилия не прошли совсем даром, он уже мог различить смутный человеческий силуэт вокруг. Выглядело это все равно плохо — черная шипастая ветка торчала у женщины из глаза, что-то вроде мотка колючей проволоки находилось в горле… вообще, она вся походила на куклу на каркасе.

Мирддин заставил себя не отворачиваться, рассматривая чужое сознание.

Эмрис Виллт со своей философией вообще не играл никакой роли в произошедшем. Был просто случайным фактором, вызвавшим начало процесса — как крупица соли, попавшая в перенасыщенный раствор. Кто угодно мог быть на его месте. Набор факторов был совершенно бессмысленным — цвет одежды, тембр голоса. Трость. Не было даже точки, к которой можно было бы приложить усилие и как-то изменить ситуацию. Ей просто хотелось о ком-то заботиться и чувствовать себя нужной. В самой по себе заботе не было ничего плохого. Но Виллт попросил ее уйти, и разлом прошел по выбору «позаботиться или почувствовать, что позаботилась». Вот в этот разлом его и затянуло, когда женщина сделала выбор.

При мысли о разломе пришлось сделать паузу. Мирддин опять отошел к окну. Его мутило.

Самым отвратительным было даже не то, что он это невольно спровоцировал, а то, что ничего нельзя было сделать. Судя по тому, что он хватанул из чужой памяти, начало процесса было чуть ли не в младенчестве. Если вернуться к самому началу, срубить проклятое дерево у самого корня, попытаться сложить и сопоставить осколки… это значило бы уничтожить личность. Изначальная раздробленность была намертво впаяна в структуру личности. Один выбор следовал из другого.

Возможно, если бы нашелся садовник для этих деревьев… если создать правильные условия, если подобрать правильный набор воздействий, всего этого можно было бы избежать. Но начинать пришлось бы очень рано. Столько кропотливой работы… Надо быть очень самоотверженным, чтобы пойти на такое.

Вот так, отстраненно подумал Мирддин, и рассуждал Мэлгон Гвинедд.

Ни черта у него не вышло, у Мэлгона Гвинедда. Мирддин сам его развоплотил и не пожалел ни разу, но… Но.

На Мирддина накатило чувство бесконечной усталости.

Хорошо, спросил он у сумрачного неба в низких тучах. Никто из нас не делает этого, потому что не может. А Ты почему?

Небо, разумеется, не ответило.

Мирддин прислонился лбом к стеклу. По стеклу ползли редкие капли. Сквозь них, как сквозь пелену, он мог различить силуэт Нимуэ. Дану сидела на скамье, опоясывающей клумбу, подвернув под себя ногу и упершись подбородком в колено. Мирддин зажмурился. Он не выдержал бы в разломе один. Не выдержал бы долго. Ему удалось удачно выбраться, но у него была фора, которой не было у других. То, что создали дану. Культура Предстояния. Возможность смотреть чьим-то зрением, когда свое отказывает. У людей такой возможности не было. Человек большую часть времени не видит ни себя, ни мира, ни окружающих.

Как можно хотеть от людей какой-то… адекватности, если большую часть времени у них и физической возможности такой нет?

Это было несправедливо. Но тварный мир вообще никогда не имел никакого отношения к справедливости.

Он создал Виллта, чтобы как-то… как-то изменить ситуацию. Если бы такой человек, как Виллт, существовал, то он имел бы право говорить людям о выборе. Но Виллта на самом деле не было.

«С таким правдивым языком у нас не купишь, не продашь». И что ему теперь делать?

Не врать, во всяком случае.

Он создал Виллта как инструмент, чтобы люди воспринимали Виллта как человека. Но они не только стали его слушать — они начали еще и как-то к нему относиться. А любое отношение — это выбор, а любой выбор — это то, с чем в конечном счете придется стоять перед Единым.

Он не хотел провоцировать иллюзией на верный выбор. Это было все равно, что сдать фальшивые карты. Даже если бы они могли с ними и выиграть. А уж на неверный выбор…

Мирддин отвернулся от окна. Женщина посреди комнаты почти проявилась. У нее был римский нос и химически высветленные волосы, как тут у многих, и Мирддин, наконец, вспомнил, где ее видел. Виллт как-то сцепился с изнывающим от тоски травматологом из местного медпункта насчет знаменитого опыта с крысой, в которую вживляют электрод, подходящий к так называемому «центру удовольствия». Крыса забывает обо всем и жмет на присоединенный к электроду рычаг, пока не издыхает. Виллт утверждал, что крыса жмет рычаг не потому, что ей становится так уж хорошо, а потому, что она питает ложную надежду, что еще раз попробует — и хорошо, наконец-то, станет.

Доктор притащил его к себе в кабинет и начал махать подшивкой «Асклепия», в котором была статья, и кричать, что Виллт — дилетант и перевирает данные, а Виллт язвил, что неправильные выводы не грех и переврать.

Собственно, это тоже было жульничество. Мирддин очень старался обходиться только теми данными, которые уже были известны человеческой науке. Но не всегда выходило.

Ну вот. А эта женщина — медсестра? — сидела в углу и заполняла какой-то журнал.

«Бедные крысы», — сказала она, не отрывая глаз от страницы.

«Бедные! — фыркнул доктор. — Давайте сразу на людях эксперименты ставить, чего уж там!»

«А что их ставить, — сказал Виллт. — Все уже поставлено. Берешь, скажем, двух особей, подводишь к яблоне, провоцируешь, наслаждаешься результатами. Очень познавательно».

«Ну, это вы махнули», — крякнул доктор.

«Ничем мы от крыс не отличаемся, доктор, — сказал Вилт, доставая портсигар и угощая собеседника сигаретой. — Бегаем по лабиринту за сыром и жмем на рычажки. Разве что, — он усмехнулся, — быть крысой с различением добра и зла гораздо веселее, чем без оного, — он выпустил