почерк чужой — чуть сознания не лишилась. Конверт вскрыть не могу. Стою и смотрю, а вскрыть сил нет. Стала читать, ну, думаю, беда пришла… А там: оба вне опасности, находятся под наблюдением врачей. Я к специалистам кинулась, меня успокоили: ничего, говорят, страшного, охлаждения только избегать. А тут и твое письмо подоспело. Тогда только отлегло от сердца.

— Как у вас там все произошло? — спросил отец.

— Пурга началась, — сказал Борис. — Машина застряла. Приняли решение идти пешком. А напарник из сил выбился. Я его на плечи — и понес. По дороге в какой-то ручей незамерзший угодил, валенки промокли, а потом их морозом схватило.

— Сколько же нес его? — поинтересовался Сева.

— Я километры не мерил. У меня одна забота была — не упасть, дойти. Положу его на снег, передохну и снова вперед. А потом чувствую: если положу, то уже не подниму, сил не хватит. И не стал класть, шел, только рукавицей снег с глаз сметал, чтобы огни не прозевать. Точно вышел, не сбился.

— А он как, которого нес? — спросила мать. — Здоров?

— Лева? — у Бориса глаза засветились радостью. — Здоров. Его раньше меня из госпиталя выписали.

— Он кто по профессии? — спросил отец. — Или прямо со школьной скамьи в армию?

— Можно сказать, из школы. Киноактером хотел стать, да провалился на приемных экзаменах. Опять хочет попробовать. Вообще-то талант у него есть…

— Может случится, когда-нибудь сыграет солдата, который сквозь пургу несет на себе ослабевшего товарища, — ехидно заметил Сева. — Получится эффектнее, чем в жизни. Такие вещи у нас снимать умеют. Крупным планом: ноги в мокрых валенках. Крупным планом: мужественное лицо героя, который, превозмогая…

— Брось! — нахмурился Борис. — Уж если доведется такое сыграть, то сыграет как надо, будь спокоен.

— А что мне волноваться, — засмеялся Сева. — Ему играть. Ты хоть фамилию скажи. Может, доведется на экране увидеть.

— Сушкин его фамилия. Лев Сушкин. Отличный, между прочим, парень. Ему в его положении, может быть, тяжелее, чем мне, было. Все просил оставить. Вернетесь, говорит, найдете, как-нибудь продержусь. А то, говорит, стыдно мне, я ведь, говорит, тоже солдат, как потом в глаза ребятам смотреть буду. Я ему, помолчи, говорю, подумай сам, как мне ребятам в глаза смотреть потом, если оставлю тебя.

— Благородные оба, — со скрытой насмешкой проговорил Сева. — Не будь ты моим братом, такой бы очерк накатал — зачитались бы. Теперь одна надежда: снимется в кино твой Сушкин, напишу рецензию и помяну про героическое его прошлое.

— Ты что, искусствовед, рецензии писать? — тоже кольнул брата Борис.

Но тот неуязвим был, усмехнулся лишь снисходительно:

— Журналисту обо всем приходится писать. Такая профессия.

— Но у тебя, насколько помню, в дипломе записано: преподаватель физкультуры, — напомнил Борис.

— Серый ты, брат, — снова не обиделся Сева. — Журналист это призвание. Как поэт, как писатель. Диплом тут не при чем.

— Ну-ну, — весело кивнул ему Борис. — Экран покажет, как говорит Лева Сушкин.

Какие они разные, подумала Наталья Сергеевна. Родные братья, а даже внешне не похожи. Боря в меня, а Сева больше в отца, вернее — обличьем в отца, а в остальном, как говорится, не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Может, в предка какого, далекого, может, был в роду непутевый кто — в него Севка и удался. Неведомый предок, чьи гены неожиданно достались сыну, вызвал незнакомое чувство ревности, что ли. Она подумала: а будь моя воля, владей я генной инженерией будущего, какими бы сделала сыновей? Похожими на себя? И с горечью поняла, что ответа на этот вопрос с уверенностью дать не может. Но почему же? Так ли уж недовольна собой, своим видом, своими мыслями и чувствами? Нет, о себе она совсем не плохого мнения, и все же… Ах, как все не просто.

Ей говорить об этом хотелось, мнение своих узнать, сопоставить, — может, прояснится…

— Есть такая наука — генетика, вы по школе знаете. Но теперь она усложнилась, разветвилась. Молекулярная генетика, генная инженерия, пересадка генов из одних организмов в другие…

По-разному слушали ее. Кирилла Артемовича другое занимало. Хотелось узнать, как там у Севки складывается со статьей о колодцах, сумел ли написать как следует, и как в редакции отнеслись — клюнули, взяли наживку? Или завалил все дело? Конечно, надо бы лучше Марата уговорить, да больно привередлив. Вот бы кому гены пересадить, чтобы податлив стал, цены бы такому приятелю не было. Спросить бы у Севки, да неудобно, точно подбиваю сына — статья-то, если выйдет, всех в тресте заденет, а уж одно то, что фамилия Сомова под ней будет стоять… Надо бы подсказать, чтоб псевдоним взял, что ли, а то заклюют на работе. Скажут: самоед… Мол, бей своих, чтобы чужие боялись. Псевдоним — самое верное дело. У них там, говорят, за разглашение авторства — под суд, за милую душу…

Сева тоже о статье думал: что-то залежалась в редакции, был бы гвоздевой материал, в номер могли бы поставить. Впрочем, Назаров обещал посмотреть, тема ему как будто понравилась. Да что им, каждый норовит свой материал пропихнуть. Хотя ведь и авторские сдавать обязаны, там и гонорар процентами определен — сорок на шестьдесят, чтобы, значит, нештатным большую часть… Надо в редакцию съездить. Им уже нетерпение овладело.

Один Борис полон внимания и интереса. Но и Сева слушал вполуха. Когда Наталья Сергеевна сказала, что ведутся работы по получению генетических копий животных, он вдруг вставил:

— Человек — животное. Следовательно, можно получить и копии людей. Так?

Что-то в нем изменилось, какая-то подспудная мысль, еще не созревшая, не сформулированная, заставила его сосредоточиться на том, что рассказывала мать. Он стоял посреди комнаты, только что готов был сорваться с места и бежать, и вдруг стал статичен, словно необъезженный конь, сбросивший наконец седока и теперь не знающий, что делать со своей вновь обретенной свободой. Он и взбрыкнуть мог, и заржать от полноты чувств.

— В принципе — да.

Она внимательно наблюдала за сыном, эта перемена в нем была непонятна, к наукам и теориям Сева пристрастия не питал. Не мог же внезапно проснуться детский интерес к биологии, угасший столь стремительно.

— Это, выходит, как двойняшки? — допытывался