то, что надо, — она постыдно смолчала. Потом стала корить себя за малодушие, а ведь понимала, что не в этом дело. Куда бы она уехала, если такими цепями прикована к этому городу? Вот вдвоем бы… Да поздно. Седину можно закрасить, многие изъяны скрыть — косметикой, диетой, утренней гимнастикой, одеждой, а перегоревшие чувства, с ними как? В этот костер сухих листьев не подбросишь, не раздуешь, не заняться больше огню. Да и думать об этом стыдно — за пятьдесят уже…

А думалось.

Они бы гулять по вечерам ходили. Просто по улицам. В сквере на скамейке сидели бы. И в театр — на каждую премьеру. В антракте он угощал бы ее пирожными, она их до сих пор любит. И вспоминали бы рассказ Зощенко про эти самые пирожные в театральном буфете — и смеялись бы. Пьесу бы обсуждали, игру актеров поругали б — не такие они здесь наверное мастера. А дома, вернувшись, читали бы вслух. Она бы читала, а он слушал, сидя в кресле и отхлебывая потихонечку чай. Она любит читать вслух. Любила… Это же было бог знает когда. Мальчишки заберутся с ногами на диван, сядут по бокам, притихнут, «Читай, мама, читай…» И слушают, затаив дыхание… А потом как-то незаметно выросли. «Мама, пожрать бы чего, на тренировку опаздываю». Это Сева. Борис помягче. Но и ему разве предложишь почитать вслух? Смешно даже. Каждый сам по себе. И она тоже. С Кириллом словно чужие.

Боже мой, как же можно так жить! Ведь годы, годы летят, жизнь уже почти прожита. Хорошо, есть работа. Но не работой единой жив человек, особенно — женщина.

Как-то давно она предложила Кириллу почитать вслух новую повесть, о которой много говорили тогда. Наталье Сергеевне дали под честное слово на два дня. «Ну, почитай», — сказал он почти равнодушно. Она стала читать, а он задремал, всхрапнул. Но тут же проснулся, сказал виновато: «Прости, день был трудный». Она проплакала потом на кухне одна.

Ну зачем, зачем нам быть вместе? — спрашивала она себя. Это же постыдно — такая супружеская жизнь. Унизительно и бессовестно с постылым жить, кров с ним делить и ложе, и…

Одновременно она удивлялась: не сегодня же пришел этот стыд, эти угрызения, эти порывы, так почему же молчу и терплю, ни на что не решаюсь? Порой ей казалось, что это уже патология. Не может же в самом деле нормальный человек на шестом десятке начать мечтать о несбыточном, о любви даже. Чушь, глупость, «пунктик». Врачу, исцелися сам! А как это сделать практически? Рогозову легче было, когда на краю света, антарктической лютой зимой вырезал сам себе аппендикс и швы на брюшину накладывал. С телом всегда легче, чем с душой.

Так думала она, сидя на скамейке в весеннем скверике. Мучительные вопросы раздирали ее. Со стороны же казалось, что немолодая уже, несколько поувядшая, но все еще вполне приятная, следящая за собой, не дающая себе обабиться, интеллигентная женщина просто отдыхает в воскресный день или поджидает кого-нибудь. Она и одета была модно, и держалась прямо, и стройные ноги в светлом капроне, закинутые одна на другую, притягивали мужские взоры. Издалека ее и за молодую можно было принять. Как и четверть века назад, носила Наталья Сергеевна одежду сорок восьмого размера.

День выдался теплым, приятным, а тут еще солнышко выглянуло из-за туч, сверкнуло в стеклах домов. Наталья Сергеевна подставила лицо его ласкающим лучам, сощурилась, собиралась совсем глаза прикрыть, расслабиться, — но увидела Марата.

21

Шел он спорой легкой походкой, на больного не был похож, только задумчивым казался, в себя погруженным, смотрел под ноги. И все-таки заметил ее, засветился улыбкой.

— Здравствуй. Садись. — Она не выпустила его руку, тянула к скамейке, чтобы сел рядом, и с удивлением отметила, что прикосновение это отозвалось в ней забытым уже трепетом. — Я так редко вижу тебя… Как ты?

Она не сводила с него глаз. Взглядом впитывала и выражение его лица, чуть смущенного и обрадованного вместе, и каждую деталь в нем — едва обозначившиеся мешки под глазами, щетину на плохо выбритых щеках, горькие складки у рта.

— Бегаю вот, — проговорил Марат, не выдерживая ее взгляда и понурясь. — Газетчика ноги кормят.

Расхожую эту фразу он произнес легко, привычно, как много раз говорено было, и тут же вспомнил о своем решении. Сказать же ей про журнал не решился.

Она уловила в его словах потаенную боль. Жалость и нежность к нему захлестнули ее. Надо было что-то сказать, чтобы понял, как он дорог ей, как важно для нее хотя бы знать, что все у него в порядке, что жив и не презирает ее… Но совсем другие слова слетели с губ:

— Как это у вас пелось? «Жив ты или помер, главное — чтоб в номер…»

Все-таки очень уж возбуждена она была, и бодрый тон самой же показался неуместным, постыдным, будто обмануть хотела. Кого? Марата? Да сколько же можно!

— Ты прости меня ради бога, — срывающимся голосом произнесла она и снова нашла его руку и сжала крепко.

Он не сказал ничего в ответ. Так молча, напряженно, не глядя друг на друга, сидели они рядом. Солнце светило сбоку в их лица, тепло его ощущалось едва-едва.

Разжав пальцы, она убрала ладонь с его руки, раскрыла сумочку, глянулась в зеркальце, не вынимая его, поправила выбившуюся из-под вязаной шапочки прядь волос. И Марат мгновенно вспомнил ту их встречу в Ташкенте и разговор на берегу Комсомольского озера, и сердце сжалось от этих воспоминаний…

— Ты все о прошлом, — сказал он вымученно. — Чего уж теперь… Я зла не таю. Мы же нареченными не были и клятв никаких не давали. Да и вообще…

— Что? — спросила она напряженно.

— Человек волен в выборе. А выбор зависит от человека.

Кровь отлила от лица, и ей показалось, что наступает обморок. Но это, к удивлению, не обеспокоило ее. Деловито вспомнила: глубокий рефлекторный вздох уменьшает кислородное голодание. И вздохнула полной грудью.

Марат тревожно заглянул ей в глаза.

— Я тебя обидел? Извини, не хотел… У меня с утра отвратное настроение.

— Не обращай внимания, — отмахнулась она, чувствуя облегчение.

— Давай я отвезу