Позор поражения становился еще более болезненным оттого, что женщины охотно давали своим мужьям понять, что считают глупостью и посмешищем их оказавшееся бесполезным воинское искусство. Одна 35-летняя женщина рассказала историкам Сибилле Майер и Еве Шульце, как ее муж и целый взвод уже немолодых солдат попали в плен к русским и были отправлены в Россию, хотя могли перебить своих охранников: «Русские приказали им идти вместе с ними до Кюстрина, пообещав, что там их отпустят по домам, оформив все как положено. Они уже хорошо знали немцев и понимали, что тем нужны документы об освобождении. А эти старые дурни попались на их удочку. Это была нелепейшая история. Когда они добрались до Кюстрина, русские сказали, что тут с документами ничего не получится, надо идти дальше, в Позен. Наши потащились с ними в Позен. Они запросто могли удрать: охранников было слишком мало. Но они как дураки поперлись в Позен! А там их погрузили в вагоны и отправили в Россию».[132]

В этих строках чувствуется нотка почти сладострастного презрения, которым рассказчица сдобрила вполне искреннее сочувствие к мужу. В то время женщины часто в той или иной форме выражали свою обиду на мужчин за то, что те коллективно бросили их на произвол судьбы, например: «Ну конечно, вам ведь приспичило поиграть в войну!»

В первом номере женского журнала Konstanze, вышедшем в марте 1948 года, писатель и консультант по вопросам брака Вальтер фон Холландер так описывал свержение мужчины с его узурпированного Олимпа: женщины узнали, что в Вермахте было мало героев, что это была, скорее, «серая тупая масса, не имевшая ничего общего с героизмом, стадо, которым управляли с помощью овчарок, обученных по свистку пастухов сгонять баранов в кучу». Женщины же, напротив, обычно «действовали храбрее и самостоятельнее, хладнокровнее смотрели в глаза смерти», чем это мужское стадо, «притом что никто их не чествовал как воинов, не носился с ними как с героями и не увешивал их орденами».

Мужчина окончательно пал в глазах женщин, когда эта точка зрения утвердилась в обществе. Журналистка Марта Хиллерс записала в конце апреля 1945 года в свой дневник: «Среди женщин зреет коллективное разочарование. Находившийся под властью мужчин, насаждавший культ сильного мужчины мир нацизма зашатался, а вместе с ним – и миф о мужчине. В прежних войнах мужчины успешно отстаивали свою привилегию убивать и быть убитыми. Сегодня мы, женщины, разделили с ними это право. Оно изменило нас, сделало нас злыми и грубыми. Нынешняя война помимо множества других поражений ознаменовалась поражением мужчин как пола».[133]

Многие браки и без того были непрочными, потому что возникли во время коротких фронтовых отпусков. Кто-то женился, чтобы обеспечить своей возлюбленной пенсию вдовы солдата в случае своей гибели или просто чтобы получить пару лишних дней отпуска. Эти браки сами по себе были напоминанием о высшей фазе национал-социализма, когда все, казалось, неудержимо шло в гору и широким массам «арийцев» стал доступен непривычно высокий уровень материального благосостояния. Это были браки периода агрессивного подъема нации, опьяненной успехами начинавшихся разбойничьих набегов и примитивной спесью, когда Германия пошла войной на полмира и на часть своих собственных граждан.

В ушах еще стоял гром умолкнувших фанфар, когда мужья и жены оказались в новой, еще более убогой реальности, чем довоенная. Пропасть, в которую рухнули так ярко и романтично – наперекор всем рискам военного времени – начавшиеся любовные истории, оказалась еще глубже, чем процесс взаимного охлаждения, неизбежный жребий буржуазных браков.

Были журналы, которые поощряли разводы; другие, наоборот, страстно призывали попытаться сохранить брачный союз. В знаменитой газете Neue Zeitung, издававшейся в американской оккупационной зоне, отделом фельетонов в которой руководил Эрих Кестнер, Манфред Хаусманн в декабре 1945 года опубликовал письмо «К возвращенцу». Причины того, что вернувшемуся домой солдату было трудно найти общий язык с женой, он видел не только в его отрицательном военном опыте, но и в положительном: «Война внезапно оторвала тебя от родного очага. Она забросила тебя в далекие чужие страны. Ты видел юг, ленивую невозмутимость греческой жизни, пестроту Балкан, бурные волны Черного моря. Ты видел бескрайние степи России, грозные реки, страшные дремучие леса, ты испытал всю тоску, все одиночество мира. Это много. Все это оказывало возбуждающее и потрясающее действие на твою душу. Но это еще не всё. Ты должен был сражаться, жечь, разрушать и убивать. Ты слышал крики и видел взгляды, которые уже никогда не забудешь. Ты теперь знаешь, на какие высоты самопожертвования способен подниматься человек и в какие страшные бездны он может низвергаться. Ты знаешь все формы уничтожения. Ты много раз смотрел смерти в глаза. Ты узнал, каким крохотным и потерянным может быть человек во мраке этого жестокого мира. Ты стирал с лица земли чужие жизни и сотни раз спасал свою собственную жизнь, подвергаясь смертельной опасности. Ты был господином, облеченным такой властью, какой у тебя никогда до этого не было и никогда больше не будет. И тебе довелось носить ярмо, какого не знал ни один раб. И то, что ты испытал и пережил, – благородство и низость, послушание и власть, опасности и потери, отчаяние и триумф, одиночество и братство, рай и ад – навсегда останется с тобой, в тебе. Вот таким изменившимся, таким непохожим на себя ты вернулся под родной кров и предстал перед своей женой».[134]

Хильдегард Кнеф с камерой у Бранденбургских ворот в Берлине. «Немецкие мужчины проиграли войну, – заявила она, – теперь они хотят выиграть ее в спальне»

Первобытный человек, познавший все одиночество Вселенной, зверь, обладающий сверхъестественным чутьем, господин, вкусивший высшую власть – право отнять или подарить жизнь, – этот импозантный человек-воин ярко диссонировал с жалким брюзгой, сидящим в неотапливаемой кухне, о котором в один голос рассказывали женщины. И все же такое самовосприятие мучило многих возвращенцев. Понадобились поистине тонны романов о войне и о солдатских судьбах, чтобы многие наконец расстались с героическим образом немецкого воина и смирились с жалкой участью нищего, жизнью которого кто-то вытер себе задницу. Но как заговорить об этом с женой, которая вынуждена вкалывать на стройке, потому что гордый воин уже не способен прокормить семью?

Говоря об испытаниях женщин, выпавших на их долю в годы войны, автор не нашел столь же проникновенных слов. Мотива «стальных гроз» у Хаусманна тут не получилось, тем более что женщину он представлял себе как существо, чья жизнь вертелась вокруг отсутствующего мужа и его имущества: «Думаешь, ей легко