Шрифт:
Закладка:
Запрет был обоснован следующей интересной формулировкой: «Карнавал не соответствует драматизму ситуации. Чтобы сохранить народный праздник до лучших времен и не допустить использование его в интересах сомнительной коммерции, мы отменяем в 1947 году проведение организованных праздничных шествий, маскарадов и карнавалов». Указание на «использование его в интересах сомнительной коммерции» относилось к близости карнавальных клубов к ресторанам с дурной репутацией, таким как кафешантан «Атлантик», раздражавший городские власти своими пьяными кутежами в сочетании с помпезностью. «Атлантик» располагался в довольно убогом, но совершенно не пострадавшем от бомбежек и потому перенаселенном жилом доме. Но на первом этаже было устроено некое подобие Монте-Карло – кадки с домашними растениями перед входом, метрдотель, портье, мальчики-посыльные в униформе и т. п. То, что владельцы заведения – в условиях рационирования продуктов питания во всей стране – были не в ладах с законом, ни у кого не вызывало сомнений. «Атлантик» и «другие грязные притоны вроде „Пинг-понга“ и „Фемины“», как писал депутат от Христианско-демократического союза Германии Бернхард Гюнтер, не раз становились темой специальных заседаний в кёльнском городском совете, поскольку служили спекулянтам и уголовникам своего рода клубом. Там же сразу после окончания войны проходили и собрания карнавальных союзов, «кёльнские вечера», на которые – за определенную плату – можно было приносить с собой купленный на черном рынке «бренди» – самогон из сахара. Под звуки Флорентийского марша мажоретки, изящно вскидывая голые ножки, бодро маршировали мимо обгоревших, черных от копоти руин, по обезлюдевшему, разрушенному городу.
Активный деятель карнавального движения Томас Лиссем описывал первый официальный послевоенный карнавал 1948 года как возрождение кёльнской идентичности: «Я уже не видел четырех знаменосцев и полицейский оркестр в костюмах герольдов. Я видел только людей, которые радовались как дети, хотя и со слезами на глазах. Они махали платочками из обугленных оконных проемов разрушенных домов и то и дело вытирали этими же платочками глаза. В одном из окон какого-то наспех залатанного дома я заметил супружескую пару. Женщина была одета в костюм 90‐х годов, а на голове у нее красовался чепчик. Она махала платочком, а плечи ее сотрясали рыдания. Муж стоял, скрестив на груди руки, и то и дело всхлипывал».[114]
«Смейся и пой, тоску – долой!» – таков был девиз послевоенного карнавала. «Я скоро отстрою тебя заново. Ты ни в чем не виноват» – так пели о разрушенных городах. Фотомонтаж из газеты Neue Illustrierte, 1948 год
Слезы умиления с давних пор сопутствуют веселью на карнавале, а в первые три послевоенных года эта сентиментальность переросла в необыкновенную плаксивость. Особенно в Майнце, где снова взяли на вооружение карнавальный девиз времен окончания Первой мировой войны – «Смейся сквозь слезы, и ты станешь хозяином своих эмоций!» Знаменитый исполнитель народных песен Эрнст Негер дополнил сентиментальную песенку «Потерпи, потерпи, мой гусик, скоро лапка заживет» еще одним куплетом и обратился к своему родному городу, как к плачущему ребенку, который не виноват в том, что у него разбита коленка:
Если бы я хоть на миг стал Господом Богом,
Я бы взял на руки мой бедный, разрушенный Майнц,
Ласково погладил бы его и сказал: «Потерпи немного,
Я скоро отстрою тебя заново. Ты ведь ни в чем не виноват.
Я снова сделаю тебя прекрасным городом.
Ты не должен погибнуть».
Слезы ручьями лились в бокалы с вином. «Смейся и пой, тоску – долой!» – гласил девиз майнцского карнавала 1950 года. В этом же году в Ахене в первый раз после войны был снова вручен орден «За борьбу с хандрой». Его получил британский военный прокурор кёльнского суда, мистер Джеймс А. Дагдейл из Бёрнли. Причиной награды стала чистая благодарность горожан: британец разрешил одному осужденному контрабандисту покинуть тюрьму на три дня, т. е. на время карнавала.
В Кёльне карнавалом инкогнито руководил Томас Лиссем – фабрикант, производитель ликеров и импортер напитков. Он был официальным президентом кёльнской Гвардии принцев еще во времена нацизма. Ему как члену НСДАП, так сказать, активисту первого часа, кёльнское отделение комиссии по денацификации запретило публичные выступления и руководство карнавалом. Для отвода глаз Гвардией командовал Франц Оберлизен-старший, а всем остальным по-прежнему руководил Лиссем.[115][116][117]
Под девизом «Не брюзжи и не ной! Приходи к нам, веселись и пой!» кёльнский карнавал во времена Третьего рейха был театрализованной манифестацией конформизма. И он ею и остался. Под руководством Томаса Лиссема, вернувшего себе бразды правления в начале пятидесятых, карнавал превратился в инструмент самопрезентации главных представителей местной элиты. Следует, правда, отметить, что при нем был устранен один особенно болезненный корректив, внесенный нацистами в традиции карнавала: идеологи рейха потребовали отменить практику исполнения роли Девы в Трифолиуме мужчиной, усмотрев в этом обычае трансвестизм и декадентство. После войны кёльнская Дева снова обрела право на ношение бороды. Однако это была единственная деталь, с помощью которой карнавал снова противопоставлял себя окружающей реальности как сумасшедший антимир, каким он и в самом деле был когда-то. Зато он очень скоро превратился в незатейливый парад бомонда, который вел себя как некое отдающее нафталином параллельное государство.[118]
Карнавальные союзы вновь осмеливались делать политические заявления. В 1949 году в составе процессии в Кёльне ехала платформа, на которой наглядно иллюстрировался демонтаж германской промышленности: англичанин Джон Буль строгал рубанком голый зад немецкого Михеля
«Мы снова вернулись и делаем всё, что в наших силах» – гласил девиз карнавала 1949 года. «В наших силах» всего через год после денежной реформы было не так уж мало. Принц карнавала этого сезона, пиво- и виноторговец Тео Рёрих, перечислял: «Нужно был организовать шикарный костюм пажа, костюмы для его адъютантов, двух пажей и личного слуги принца. Нужно было заказать 300 орденов в первоклассном исполнении, отлитых в бронзе и украшенных эмалью. Еще нужны были два фаэтона, окрашенные в традиционные кёльнские цвета – красный и белый, с гербом Принца, для него самого и для его свиты, а также автобус для охраны. А еще три шофера, один масочник, один костюмер и т. д. …Сюда же относятся расходы на конференции и заседания… Наконец, то, что разбрасывают из фаэтона: десять центнеров конфет и шоколадок и несколько тысяч букетов… Итого: стоимость небольшой виллы».[119]
И все же один карнавалист, член «Красных искр», позже вспоминал о довольно «убогом» шествии; даже сам Принц Тео якобы являл собой жалкое зрелище. Но, может быть, в его воспоминаниях преобладают сугубо мрачные тона, потому что он подсознательно стремился смягчить контраст между весельем и депрессивным городским ландшафтом, по которому двигалась
