Я съела их все, чтобы растолстеть ей назло, облизывая хрустящую подгоревшую корочку и обжигая нёбо. После этого я еще больше возненавидела себя и принялась волноваться о том, как Большая Рита провела вечер. Любовью можно заразиться и во второй раз, в отличие от кори. Так что мама очень глупо поступила, что отправила ее на танцы с Робби Ригби. Вдруг он понравится ей больше, чем мы? И в этот момент я услышала странный крик. Этому звуку здесь точно было не место.

Я пошла на плач, пробираясь через лес, как по дорожке из хлебных крошек. И пришла сюда. Почти к самому дому. К большому пню в нескольких ярдах от ворот.

На пне лежит сверток из одеяла. Он шевелится. Мешок с ненужными котятами или щенками? Наружу высовывается крошечная ручка.

Я оглядываюсь по сторонам в поисках матери. Или няни. Или коляски. Хоть чего-нибудь, что объяснило бы, почему настоящий живой младенец лежит здесь, в пронизанном мошкарой пятне вечернего света, будто на него направил луч сам Господь. Но поблизости никого нет. Единственное свидетельство того, что здесь был кто-то взрослый, – это пакет из магазина, лежащий возле пня. Может, и ребенок, и пакет были брошены в лесу после того, как взрослый заблудился? Это как-то неправдоподобно. Впрочем, как и сам младенец.

Воздух сгущается, искрит от напряжения. Моя тень вытягивается, становится длинной, как соломенная кукла. Вдруг за мной наблюдают? Вдруг это какая-то проверка? Няня-француженка оставляла десятипенсовые монетки на буфете, чтобы проверить, возьму ли я их. (Я брала.) Что бы ни случилось дальше, вина будет на мне. Я знаю, что лучше уйти. Оставить младенца, чтобы его нашел кто-нибудь другой. Но я все равно подхожу ближе.

Девочка, решаю я, поскольку она одета в розовое. Обезьянья мордочка, искусанная насекомыми, бугрится, как от крапивницы. Повсюду ползают муравьи. На детской макушке виднеется ямочка, где под кожей явно нет кости. Она пульсирует.

Я касаюсь руки малышки. Ее кожа шелковистая и упругая, как белок яйца, сваренного вкрутую. Ее пальчики обхватывают мой большой палец и не отпускают.

– Ну, привет, – шепчу я.

От звука моего голоса малышка давится плачем, уставившись на меня блестящими, как у дрозда, глазами. Ее личико меняет цвет пятнами: бледнеет, краснеет, снова бледнеет, как будто у нее под кожей постоянно меняется погода. Я готова смотреть на это бесконечно. Но уже темнеет. Я не знаю, что делать и где Большая Рита. И я пока не готова показать малышку маме.

К тому же тихий голосок в голове говорит мне: «Кто нашел, тот и забирает». Она моя. Как младшая сестричка, которая мне так и не досталась.

Я срываю листок, прицепленный к одеяльцу булавкой для подгузников, сую его в карман, чтобы потом прочитать, и поднимаю пакет, лежащий возле пня. Малышка все кричит и кричит, ее тельце напряжено, ножки толкаются в одеяло, крепкие как деревяшки.

– Ш-ш! – уговариваю я. – Кто-нибудь тебя услышит. Нас найдут.

Ее шея гнется, будто вот-вот переломится, и я вдруг вспоминаю, что младенцам обязательно нужно придерживать голову. Кожа у нее на затылке холодная. Я покрепче прижимаю малышку к футболке, чтобы согреть. Ее приятно держать, будто кота или кролика.

Но крик начинается снова, сперва тихо, потом громче, пронзительнее, разгораясь как огонек, ползущий по фитилю бомбы в мультике. Я пытаюсь ее укачивать. Бесполезно. Я сую палец ей в рот, мазнув сажей от костра по верхней губе – получаются усы. Ее язычок обхватывает мой палец, и она начинает сосать. Тишина. Отсутствие крика.

Я направляюсь подальше от дома, держа палец у нее во рту и мурлыча себе под нос. Почему-то я не могу вспомнить слова ни одной колыбельной. Все будто во сне, когда ты тянешься за словами, а они убегают.

Мы уже у речки, которая шумит в узком овражке, разбуженная дождем. У меня начинают ныть руки. Я сажусь на землю. Малышка идеально умещается в колыбельке из моих скрещенных ног, поверх рыхлых, как тесто, бедер, будто подобралась наконец недостающая деталь.

Я вытаскиваю записку из кармана: «Пожалуйста, позаботьтесь обо мне. Я хорошая девочка, которой нужен дом». И все. Как будто это медвежонок Паддингтон. Никаких полезных советов по уходу! Даже имени нет. Если бы я была ее матерью, я бы на всякий случай написала подробную инструкцию, вроде той, что лежит в бардачке машины.

От пакета толку больше. Я раскладываю его содержимое на траве: упаковки сухого молока, две стеклянные бутылочки с коричневыми резиновыми сосками, комбинезончик и подгузники. Проголодалась? Может, поэтому она так странно тянет рот в сторону, как пловчиха. Я спасу эту малышку. Раз уж сестренку спасти не смогла.

Я кладу ее на замшелый берег речки. Ей там нравится, она слушает шум воды и водит перед собой ручками с таким изумлением, будто это космические корабли, а никакие не руки. Чем больше я на нее смотрю, тем больше замечаю: крошечные ушки, похожие на раковины моллюсков; белые пятнышки вокруг носа, корочка на голове, хрупкая, как свечной воск. Я прижимаю палец к вмятинке у нее на макушке и представляю, как под кожей бежит кровь, прямо как ручей.

Потом я вспоминаю. Ей нужно молоко.

Речка? Достаточно чистая, годится. Я подношу стеклянную бутылочку к воде и наполняю. Потом вытряхиваю смесь, но она рассыпается во все стороны, а та часть, что все же попадает в воду, никак не хочет размешиваться и плавает рыхлыми комками. Малышка выплевывает соску и начинает хныкать, так что я откладываю молоко и прижимаю ее к себе до тех пор, пока она не умолкает, обмякнув у меня на руках. Ее глаза закрываются.

Наконец-то я чувствую себя лучшей старшей сестрой на свете. Я покрепче обнимаю ее, такую теплую, и вдруг происходит нечто странное. Время будто начинает отматываться назад, день за днем, месяц за месяцем, разворачивается, как сложенный листок, и вот я уже снова сижу в своей спальне в Примроуз-Хилл в ту самую ночь, когда родилась моя сестренка.

Машина скорой помощи ждет возле дома. Акушерка спускается по ступенькам крыльца. Я смотрю сверху вниз сквозь листья глицинии на сверток в ее руках, подсвеченный одиноким фонарем над дверью, и вдруг вижу то, что целый год не могла вспомнить: дыру в том месте, где должны быть нос и рот моей сестренки. И еще я знаю вот что: это ничего бы не изменило. С лицом или без лица, она все