Все следовало познать княжичу, которого с ранних лет готовили к той же дороге, по коей прошли отец, дед, прадед и многие родичи. Молодой ум, движимый подсказками старших и природным любознанием, впитывал разные умения, грамоту и счет, правила и законы. Не все, конечно, сразу понимал юный княжич.

Многое в жизни общества для человека того времени выглядело как данное от века и принималось словно само собой разумеющееся. Так воспринималась христианская вера, учившая покорности и терпению. Так воспринималось и людское неравенство — рабы-холопы вовсе, например, не считались за людей, любого из них, если он принадлежал тебе, можно было убить без всякого наказания. Крестьянин-смерд хоть и был лично свободен, но стоял неизмеримо ниже бояр и князей — как небо от земли отделены «черные люди» были от простого народа, и это считалось нормальным и естественным.

Иных светлых разумом людей такая несправедливость остро ранила. При дворе Ярослава Всеволодовича жил оставивший миру свое горестное «Моление» Даниил Заточник. Душа этого оставившего княжескую службу дружинника, изверившегося в справедливости мира, кровоточила от обид и унижений.

Он был известен в переяславском кругу острыми и горькими словесами, из которых и составил свой знаменитый труд, посвященный Ярославу Всеволодовичу.

Даниил говорил с князем от имени всех обездоленных и голодных: «Когда веселишься многими яствами — и меня помяни, сухой хлеб жующего!» Он обращался к князю от имени всех бездомных: «Когда лежишь на мягких постелях под собольим одеялом — и меня помяни, под одним платом лежащего и зимою умирающего!» Видя, как упивается властью и богатством переяславское боярство, тогда как рядом городская голь не каждый день ест черствый хлеб, Заточник восклицал от лица всех страждущих: «Кому Переяславль, а мне Гореславль! Кому Белоозеро, а мне черней смолы!»

Несовершенство жизни заставляло Даниила обращаться к человеческой душе, в ней стремился он найти хотя бы подобие совершенства. «Не зри внешняя моя, но воззри внутренняя моя!» — обращался он к собеседнику, полагая, что душа человека может быть гораздо выше и чище внешнего облика, на который наложила печать или даже изуродовала несправедливая жизнь.

Слуха княжича достигали многие острые слова Даниила Заточника. Тревожный их строй побуждал к размышлениям. Сложность древнерусского мира шаг за шагом открывалась Александру — и ответственные княжеские дела, и боярские хитрости, и тяготы народные, и божественная премудрость церковных владык, которым он свято — в отличие от отца — верил.

Первые пути

Мир княжича расширялся. Однажды повезли его в столицу княжества — славный Владимир. Мощная крепость с красивыми огромными воротами открылась с Юрьевской дороги на подъезде к городу. Сначала бросился в глаза пятиглавый собор — Успенский, как объяснили сопровождавшие княжича дружинники. Потом открылся взору белокаменный Дмитровский храм. Рассказали мальчику, что он был воздвигнут при князе Андрее Боголюбском всего за четыре года. Сначала думал Андрей пригласить мастеров «из немец», но, размыслив, поручил строительство русским мастерам и нескольким грекам.

Мощные стены собора олицетворяли силу Владимирского княжества. А вознесенный в головокружительную высь золотой шлемовидный купол твердо и ясно напоминал всякому, кто бросал взгляд на храм, о единовластии, столь необходимом стране. Словно богатырь в золотом шеломе охранял столицу Северо-Восточной Руси!

Белокаменные стороны собора и подкупольный барабан были покрыты искусной резьбой. Издалека она напоминала парчовую одежду сказочного князя-героя. Картины, изображенные мастерами, среди которых были русские, греки, болгары, приоткрывали таинственный мир прошлого — то, о чем подробно рассказывали летописи и церковные книги. Здесь был и Александр Македонский, и диковинные звери и птицы. Рядом русские картины — портрет деда Всеволода, а рядом маленькие мальчики в кафтанчиках — сыновья — и среди них отец Александра…

Прошлое представало перед княжичем застывшим героическим барельефом.

Еще больше поразило внутреннее убранство столичных соборов — стены, расписанные сверху донизу божественными картинами, сияние серебряной и золотой утвари, отражавшей свет сотен свечей, густой запах ладана, и басовитые голоса служителей, и колокольный звон, падавший словно с неба…

Впечатление осталось неизгладимое, и теперь каждая поездка в стольный град ожидалась с нетерпением и была радостью и наградой.

Пути-дороги все чаще выпадали подраставшему княжичу. Поездки в дальние и ближние города — с отцом или его ближними боярами и дружиной, — многодневные выезды на звериную охоту или рыбный лов, продолжительные поездки по селам, слободам и весям для сбора княжеской дани случались одна за другой. Княжеская жизнь была беспокойна, тяжелый походный быт издревле, со времен первых князей, стал жизненной нормой. Княжич закалялся и мужал. Он шел путем, обычным для русского витязя, и перезвон боевых мечей, скрещиваемых то в борьбе с внешним врагом, то во внутренних усобицах, рано достиг его слуха. Большие и малые противоборства стали нормой политической жизни во времена феодальной раздробленности. Нормой были и частые политические повороты внутрирусской жизни, вместе с которыми часто менялась и судьба одного, а то и нескольких сразу князей.

Новгородские тревоги

Первый из таких поворотов коснулся судьбы Александра, когда ему минуло всего семь лет. В тот год отец, князь Ярослав, был отправлен великим князем Владимирским на княжение в Новгород.

Так еще в раннем детстве Александр увидел впервые гордый северный град, с которым столь много будет связано в его личной судьбе.

Новгород сразу многим впечатлил княжича, уже начавшего понимать строй княжеской жизни в центральных землях Руси.

Во-первых, удивил мощными укреплениями и множеством церквей. Больше иных потрясла княжича громада пятикупольной Софии, развернувшейся широким и строгим фасадом. Равного Софии храма еще не доводилось видеть.

Удивил город и длинными-длинными пристанями у Торговой стороны полноводного Волхова. Но еще больше — множеством диковинных кораблей, стоявших у причалов. Русские ладьи покачивались здесь вперемешку со шведскими шнеками, датскими, немецкими пинассами. Неведомая речь звучала на кораблях, на причалах, в торговых рядах пестрого и шумного новгородского торга. Кипение его несравнимо было с владимирскими ярмарками, не говоря уж о переяславских. Своенравный характер Новгорода проглядывал во многих сторонах новгородской жизни, но в торговой деятельности, пожалуй, более всего. Только вече превосходило ее по накалу страстей.

Немало было и иных диковинных вещей в новгородской жизни. Князя, например, не встретили, распахнув ворота, с поклонами и почестями, как случалось, когда отец возвращался откуда-нибудь в родной Переяславль. И двор княжеский вовсе не в центре города стоял, как на всей Руси повелось, а вообще за стенами новгородскими! В двух верстах к