— Что вы! Рваные я сразу выбрасываю.

— А у меня очень щекотливое положение. Гаражу три года, «Волге» шесть лет, а Дездемона пошла в первый класс. Как с мужем разделиться — пред­ставления не имею, — сказала о любви вторая.

Аленка стоит около собачки. Я не вижу ее глаз, но хорошо их представляю. Это что-нибудь удивленно синее и огромное. Покажи ей сейчас красивую нор­мальную собаку, она даже не обратит внимания, а весь день будет ходить за этим гибридом.

— Вот он! — говорит первая.

— Да, это он, — подтверждает вторая.

— Неужели он? — удивляюсь я, ибо в этой хилой собачке нет ничего мужественного.

— О, это идеальный мужчина!

Я озадаченно смотрю на песика.

— Да вон там! — руками показывают женщины.

К нам подходит человек с благостно-довольным лицом. За руки он ведет двух совершенно одинаковых детей.

Мы осторожно знакомимся. Он вкусно рассказы­вает, что в науке трудится пятнадцать лет, с женой в браке — десять, а кандидатскую уже защитил. У меня ощущение, что я скольжу по гладкому льду, где совершенно не за что зацепиться.

Мы говорим о детях. Его девочки занимаются ан­глийским языком, фигурным катанием и музыкой. Гу­ляет он с ними по воскресеньям, а в будни пишет докторскую.

Из кратких вставок женщин я понял, что их мужья тоже пишут диссертации, а дети занимаются англий­ским, фигурным и музыкой.

Аленка все ходит за необычной собачкой. И чего она в ней нашла?

— Скажите, — обращаюсь я к нему, — а вам не хо­чется чего-нибудь такого?

— Какого такого?

— Ну... забраться на крышу и прыгнуть?

— Извините, я знаю свою норму и не напиваюсь.

— А скажем, ударить кого-нибудь?

— Кого?

— Например, дурака.

— Не хочется, — обрубает он и берет девочек за руки.

— Извините, вы никогда не будете ученым, — со­общаю я.

— Это почему?

— Потому что вы знаете свою норму.

Он обиженно уводит девочек в другой угол двора.

Мы с Аленкой еще долго бродим по улицам. Начи­нается дождик, и все разбегаются. Мы стоим под бал­коном. Крупные капли взбивают на асфальте пыль.

— Папа, а на асфальте веснушки!

Их все больше и больше, пока серая панель совсем не темнеет. Неистово пляшут струи, подкатываясь под наши ноги мутными потоками. Мелкие брызги осе­дают на Аленкины волосы легкой изморосью. Я загля­дываю ей в глаза — там в радости пляшет дождик.

После ливня мы ходим по лужам, строим плотину, делаем озеро, копаем канал и уже в темноте возвра­щаемся домой.

Перед дверью Аленка хватает меня за руку, пока­зывает на небо и шепотом говорит:

— Смотри, золотой ноготок...

Я смотрю вверх — над нами висит тонкий желтый месяц.

После еды усталая Аленка подходит ко мне. У нее слипаются глаза, и она не в силах притащить все книжки, но про Фому все-таки приносит.

Фома — это упрямый мальчишка, который никогда и никому не верил, пока сам не убеждался. Ему го­ворят, что наступила зима и велят одеться, а Фома выходит на улицу в трусах. Он даже не верит, что перед ним слон. Кончается все печально. Сомнения и упрямство приводят спящего Фому в пасть крокодила. Но он и сну не верит. Книжка кончалась советом найти подобного Фому и все это прочитать ему для назидания.

Вдруг меня удивляет: почему Аленка так любит стихи про плохого мальчишку? Почему она не вы­брала себе в друзья Красную шапочку, Муху-Цоко­туху или пай-мальчика... И почему из всех плохих она выбрала Фому, а не Серого волка, Карабаса-Барабаса или мальчишку-хулигана...

— Аленка, — говорю я, — а ведь Фома-то плохой.

— Плохой?! — изумляется она, и сон отпускает веки, как лопнувшая пружина дверь. Глаза опять ста­новятся большими и круглыми, будто они увидели солнце.

— Если плохой, почему я его люблю? — спраши­вает Аленка.

Я молчу и бегаю глазами по стенкам. Мне при­шлось ответить на сотни ее вопросов. Я даже отвечал, что такое дезоксирибонуклеиновая кислота и зачем люди курят...

Но как объяснить, почему ей нравится Фома? Как объяснить, что из таких мальчишек вырастают мыс­лители, борцы и космонавты?. Как объяснить, что Фома будет настоящим человеком?

Книги и люди

Он приходил в книжный магазин каждое воскресенье. Гнутая спина, седые волосы век не приче­сывались, очки перевязаны, а на потертом пиджаке обязательно висела белая нитка. Если он опаздывал, мне казалось, что в магазин не поступила какая-то книга.

Старик подходил к полкам, проводил пальцами по корешкам, как по клавишам, ловко вытаскивал том и прятал лицо в страницы. Острый нос судорожно ны­рял между листами, будто выклевывал семечки. Мы не сказали друг другу ни слова, да он никого и не замечал.

Но в прошлое воскресенье старик вытащил тол­стую книгу из восьмитомника и, раздвигая людей ру­ками, как назойливые кусты, неожиданно подошел ко мне. Он был растерян:

— Посмотрите, кого уценили.

Я взял книгу, прочел автора и погладил рукой пе­реплет:

— Да, вдвое. У меня он есть.

— У меня тоже, но обидно за автора.

Мы посмотрели друг на друга.

— Кто возьмет? — спросил старик и поправил ло­маные очки.

— Давайте я.

Мне завернули восьмитомное собрание. Старик отошел к полке и спокойно заклевал тоненькую книжку.

Сегодня воскресенье, но в магазин я не пошел. Утром позвонила Татьянка:

— Приходи к четырем. Будет общество.

Обычно вечерами мы бегали в кино, но она давно собиралась познакомить меня со своими друзьями.

Ровно в четыре я стоял в передней. Татьянка, пре­красная, как одна из классических богинь, наскоро чмокнула меня и ввела в комнату. За столом сидело человек десять. От неожидан­ности я отвесил три земных поклона на три стороны, после чего мне дали салату. Я жадно огляделся.

Книга мало отличается от человека. Она хороша тем, что ее можно вовремя захлопнуть, а человека ча­сто приходится дочитывать. Сегодня мне хотелось про­бежать по страничке из каждого тома.

Прямо передо мной сидела красивая осанистая дама, нечто среднее между королевой и официанткой. Торт стоял перед ней.

— Кто это? — спросил я Татьянку.

— Жена самого Волобуева, — ответила она вос­хищенно.

Я не знал, кто такой Волобуев, но мне тоже стало приятно.

— А Червочкину видели? Ноги у нее синие,