— Приоденься на-ка да покажись людям.

Тут же у крыльца он надел рубаху, заправил её вместе с майкой в брюки, откашлявшись в кулак, подошёл к постояльцам, поздоровался, крепко пожав руку Андрею и легонько — Лене.

Анна, улыбаясь, стояла на крыльце, наблюдала за ними.

Поговорили о том, о сём. Павел всё сокрушался, что нет нынче у него свободного времени, а то порыбачили бы с Андреем да устроили бы настоящую уху, какая им в городе и не снилась. Ругал беспокойную свою работу в Сельхозтехнике: гоняет, мол, по неделям вдоль и поперёк района, а то и дальше приходится. Конечно, при такой работе не на хуторе бы жить, а поближе к райцентру, так, наверное, и придётся со временем, к тому всё идёт, но вот и с хутора съезжать вроде жалко. А насчёт ухи он бы с великой радостью, могли бы с бредешком под бережком пошастать, да с удочкой посидеть бы неплохо, такую бы уху им сварил, а то небось Анна голодом своих гостей заморила, на одном твороге небось да молоке, а им, городским, чего-нибудь посущественней требуется.

Это «посущественней» Андрей понял как определённый намёк и с готовностью вызвался сбегать до магазина в соседнюю деревню. Но Павел рассмеялся, по-свойски хлопнул Андрея по плечу своей лапищей, как бы поощрив его за сообразительность, но тут же и удержал:

— Не, я не насчёт этого, я вообще про пищу говорю. В городе-то небось поскладней да поразнообразней кормят. Кафе, рестораны… А у нас что… Щи да картошка. Ну, молоко…

— Чтой-то ты за всех-то говоришь, — это Анна вступила в разговор с крыльца. — Ты б за себя… Надо ещё поглядеть, стоит ли кормить-то тебя, ежели в неделю раз только наезжаешь. Как на постоялый двор. Недолго, и сам от нашей пищи нос воротить станешь.

Она говорила это с шутливой строгостью, как бы для всех.

— Я и толкую, — отшучивался Павел, — корми крепче да слаще, может, почаще ездить буду. А насчёт этого, — он поглядел на Андрея и тюкнул себе пальцем под воротник, — насчёт этого я не любитель. Душа не принимает. К тому же и работа у меня — всегда на колесе.

— Да и я не очень, — сознался Андрей, — так, в праздник да за компанию.

— Разве что, — соглашался Павел, — а так, чтобы как некоторые, я нет, мне от этого дела всегда почему-то волком выть охота. Другие выпьют, весёлые делаются, а у меня, наоборот, — тоска…

Он что-то ещё хотел сказать, но Анна опередила его:

— Вот уж и волком… Шёл бы искупался, да покормлю, что ли, не то чего доброго и впрямь взвоешь.

Пустяшный и недолгий был у них разговор, но он вдруг обернулся для Лены и Андрея сигналом к желанному их примирению, к привычному согласию, которое невесть отчего нарушилось в этот день. Так просто, так покойно почувствовали они себя рядом с этими добрыми и конечно же любящими друг друга людьми, и захотелось удержаться в этом покое, в этой расковывающей душу простоте.

В тот вечер она и выругала себя, пообещав, что не повторится больше такое, что это скверно и оскорбительно для их любви — так вот, ни с чего ревновать.

«А у них, — думала она потом про Павла и Анну, — у них всё так мило, естественно… Ну и что, что он ни разу не поцеловал её, может, не хочет делать это при людях, но ведь и без того видно, что он любит. И она, конечно, тоже. Вон как смотрела с крыльца. Конечно, скучает без него…»

И думала о своей любви, сравнивала её с неизвестной, чужой, чему-то тайно и непонятно завидовала, но тут же говорила себе, что каждый, верно, любит по-своему, а значит, и любовь у всех разная. И спрашивала себя: «Ну, а какая она у нас? Так ли люблю я Андрея, как он меня?»

«Вот уже и ревность, — думал тем временем Андрей. — Первая семейная сцена. Смешно. С чего бы это? Разве я дал ей повод? Теперь и не взгляни ни на кого? А что же дальше-то будет? — Досада томила его, но было и радостно отчего-то — вот и его уже ревнуют, — и он с нежностью думал о жене и ещё больше любил её. — Как смешно всё это и как чудесно, и Ленка — какая она чудная, когда сердится, совсем ребёнок. А Павел, между прочим, ведь тоже глядел на неё, глядел, я же видел. И ей, конечно, было не всё равно, как он глядит… Ох, женщины, женщины!»

Наутро Павел уехал. Сквозь сон Андрей услышал, как гулко стукнула под окном дверца. Машина заурчала и покатила, погромыхивая порожним кузовом.

Днём Анна сказала:

— Павел кланялся вам. Вы ему приглянулись. Обещал, когда надо будет, до станции подбросить, чтобы не пешком. Восемь километров всё же, путь немалый.

На работу в бригаду Анна уходила спозаранку, не замкнув двери и не наказывая молодым стеречь двор. Пропадала до обеда, а то и до вечера, и, воротившись с озера, Андрей и Лена, бывало, подолгу хозяйничали сами. В огороде, куда после настойчивых уговоров Анны забирались они пощипать с кустов первых спелых ягод, тоже был полный порядок. Росло тут немного всего — лук да морковь, картошка и капуста, а по краям, вдоль забора, кусты смородиновые, но такая аккуратность и ухоженность виделись во всём, так радостно было, откинув у калитки проволочное кольцо, войти, а потом по узеньким земляным тропкам, меж чисто прополотых грядок, пробраться к кустам смородины и, присев на корточки, укрыться с головой в душистой, брызжущей росой, шероховатой смородиновой зелени. Рвать ягоды и целоваться…

— Андрюш, а, Андрюш, — спросила как-то Лена, когда они, увлёкшись ягодами, молча шастали по кустам, — а ты бы смог вот так?

— Как? — не понял Андрей.

— Ну вот так, как они, Павел и Анна. Она здесь, а он там… Ну что за жизнь у них такая!

— Не знаю, не думал, — ответил он. — Пожалуй, долго не смог бы.

— Я тоже, — она вздохнула, будто заранее не веря в возможность жить так, как ей хочется, — без разлук, без прощаний, отъездов, без ожиданий вынужденных. — Ну, день, два, при необходимости, это понять можно, а так — нет. Жить, так уж вместе, а иначе зачем всё это? — она махнула рукой, показав на дом, на усадьбу. — Вот эти грядки, вышитые занавесочки, чистые половики…

Ему захотелось возразить ей, сказать, что всяк, мол, живёт как умеет. Уходят же, к примеру, геологи в поиски, и не